Куда же деваться?
Из окна тоже не выпрыгнешь – высоко, да и увидят.
Со двора донеслось ржание множества лошадей, шум голосов.
Прибыли!
Ничего не попишешь. Надо укладываться назад, в «домовину».
Тот самый Годунов
Лежать пришлось долго.
Сначала Ластик сильно боялся и совсем не шевелился. Потом от неподвижности затекла шея. «Покойник» открыл глаз, покосился в сторону двери. Подумал: «Скорей бы уж пришли, что ли» – ожидание было мучительным.
Странно. Из Кремля царь примчался в один миг, а идти смотреть на отрока почему-то не спешил.
Протерзавшись неизвестностью еще минут десять, Ластик в конце концов не выдержал. Поднялся со своего жуткого ложа, полез глядеть в дырку.
В соседней горнице никого не было, но со стороны лестницы доносился отдаленный гул множества голосов. Нужно подобраться к той, большой двери и потихоньку выглянуть, сказал себе Ластик, и в ту же секунду дубовая створка распахнулась.
В комнату один за другим вошли три человека. Первым, низко кланяясь и двигаясь спиной вперед, семенил Ондрейка Шарафудин. За ним точно таким же манером, только менее грациозно пятился Василий Иванович. А последним вплыл, величаво постукивая посохом, человек, одетый наполовину по-русски, наполовину по-европейски: ноги в красных чулках и башмаках с бантами, но сверху златотканный кафтан, перетянутый широким жемчужным поясом. Вот он, стало быть, какой – царь.
Борис Годунов был кряжист, краснолиц, в недлинной, стриженной клином бородке проседь. На голове – маленькая, черная шапочка-нашлепка, такая же, как у боярина.
Государь уставился точнехонько на Ластика (на самом-то деле на икону, теперь понятно) и размашисто перекрестился.
– Свят, свят, свят Господи Исусе, исполнь небо и земля славы Его!
Голос у него был неожиданно звонкий, молодой. Наверно, таким хорошо кричать перед большой толпой или командовать войском. Но кроме голоса ничего привлекательного в самодержце Ластик не обнаружил. Низенький, животастый, лоб в глубо-ченных морщинах, лицо опухшее, заплывшие глазки так и шныряют туда-сюда, а мясистые, унизанные перстнями пальцы, что сжимают посох, всё время шевелятся, будто червяки.
Шестиклассник впервые видел настоящего живого монарха и даже расстроился. Ничего себе царь. Как этакого несимпатичного «всем народом выбрали»? Где у избирателей глаза были? Неужто во всей России никого получше не нашлось?
А Годунов тем временем сделал удивительную вещь – не оборачиваясь, сел прямо посреди горницы. Однако не плюхнулся задом об пол, как следовало бы ожидать, а опустился на деревянное кресло, которое вмиг подставил ему хозяин. Даже удивительно, откуда у дородного боярина сыскалось столько прыти. Царь же ничуть не удивился – должно быть, ему и в голову не приходило, что окружающие посмеют не предугадать его желаний.
Ондрейка, тот смирно стоял в уголочке, опустив голову, шапку держал в руке. Синела бритая под ноль макушка.
– О, маестат! О, крестьяннейший из подсолнечных царей! Пожаловал убогий домишко раба твоего! – торжественно провозгласил князь, но, поскольку он стоял за спиной у царя, лицу подобающего выражения не придал – было видно, что правый глаз боярина взирает на повелителя с опаской, а левый по обыкновению зажмурен.
Разговор намечался важный, для Ластика и вовсе судьбоносный, поэтому он тихонько слез со скамьи, уселся в гроб и достал унибук.
– Перевод!
– О, царское величество! О, христианнейший из монархов Солнечной Системы!
– Пустого не болтай, – перебил князя царь. – Дело говори. Надолго задержусь – свита начнет беспокоиться. Где он? Царевич где?
– Вон за той маленькой дверцей, государь. Как доставлен из Углича в гробу, так и лежит.
– И что, в самом деле нетленен?
– Ты можешь убедиться в этом своими собственными ясными глазыньками
– Сейчас, сейчас, погоди… - Голос царя дрогнул.
Все-таки поразительно, до чего удобно было подслушивать отсюда, из чулана. Не пропадало ни единое слово. Опять же имелся глазок для подглядывания. Наверное, неспроста тут всё так устроено.
– А это точно царевич? – тихо и как бы даже с робостью спросил Годунов.
– Доподлинно не знаю. Уверен лишь, это тот самый ребенок, какого мне показывали четырнадцать лет назад, когда я по твоему приказу проводил в Угличе следственно-розыскные мероприятия. Черноволосый, белолицый, с маленьким наростом правее носа, с родимым пятном красного цвета на левом плече. И ростом крупнее, чем бывают девятилетние дети – в батюшку пошел, Иоанна Васильевича. Царь удрученно вздохнул.
– Я-то Дмитрия последний раз трехлетком видел, когда смутьянов Нагих из Москвы высылали…
– Чувствую, ты в сомнении, государь. – Голос боярина сделался мягок, прямо медов. – Так еще не поздно отказаться от нашего плана. Никто не знает, что тело царевича вывезено из Углича, мой слуга Ондрейка Шарафудин проделал это тайно. Как привезли, так и обратно увезем.
Гулкий удар – должно быть, монарх стукнул посохом об пол.
– Нет-нет. Показать народу царевича необходимо. А то уже в открытую говорят, будто польский самозванец и есть настоящий Дмитрий. И головы рубим, и вешаем, и на кол сажаем, да всем рты не заткнешь. Ты мне только одно скажи, Василий… – Борис перешел на шепот. – А не может это быть поповский сын? Самозванец Гришка Отрепьев пишет в своих грамотках
– Знаю, о царь и великий князь, слышал. Но достаточно взглянуть на августейшего покойника, и сразу видно, что разговоры про поповского сына – забобоны
– Ладно… – наконец решился Борис.– Пойду. Спаси и сохрани, Господи, и не оставь в час испытаний… А ты, Василий, тут будь. Сам я, один. Подсвечник только дай. Господи, Господи, спаси и укрепи…
Услышав скрип и звук шагов, Ластик сунул уни-бук между бортом гроба и стеной, вытянулся.
В последний момент, спохватившись, насыпал себе на грудь орешков, после чего закрыл глаза, сделался «личен и благостен», как подобало «истинно царственному отроку».
Пока государь шел по горнице, он и топал, и посохом об пол стучал, а вошел в чуланчик – сделался тише воды, ниже травы.
Сначала постоял на пороге и долго бормотал молитвы. Ластик разбирал лишь отдельные слова:
– Грех ради моих… Чадо пресветлое… Яко и Христос нам прощал…
Похныкал так минуты две, а то и три, и лишь после этого осмелился подойти, причем на цыпочках.
