покажут. За нашу богатую колхозную жизнь!
Он выпил, лихо обнял Катерину Федосеевну и чмокнул ее в смеющиеся губы.
— Та отчепись ты, старый! — отбивалась она. — Чего надумал! Как говорят: удастся бес, так выбей весь лес…
— Лес лесом, а бес бесом, — договорила Василинка под общий смех.
На столе уже появилось жаркое из гусятины, когда пришла Ганна с мужем, Степаном Лихолитом. Она мягко обняла брата, поцеловала его в щеку и уселась рядом. Расшитая цветным шелком, накрахмаленная сорочка туго облегала ее грудь, полные плечи и руки. Петро про себя дивился, как изменило сестру замужество.
Ганна тянула мужа за рукав к столу.
— Садись, Степа. Ну, чего ж ты стесняешься? Петро, ты ж его знаешь?
Петро отрицательно покрутил головой, засмеялся:
— На свадьбе не гулял, стало быть не знаю.
— Ну как же не знаешь?
— Шучу, шучу. Как же мне его не знать?
Остап Григорьевич громко командовал:
— Василинка, еще чарки! Стара, угощай зятька! Степан, тракторист МТС, высокий, крупный, сел между женой и Василинкой. В аккуратно отглаженной рубашке с отложным воротничком и галстуком он чувствовал себя как-то неловко.
Степан и его старший брат Федор, такой же медвежастый и молчаливый, славились как очень работящие хлопцы. До женитьбы Степан со своей гармонью был на всех посиделках желанным гостем.
Петру вспомнилось, что Ганне нравился другой — молодой фельдшер из соседнего села, и она даже собиралась замуж за него. «За эти годы, — думал Петро, — здесь все так переменилось! Не скоро разберешься, что к чему».
Он присматривался к лицам родных, отмечая происшедшие в них перемены, и ему вдруг очень захотелось увидеть, как изменилась Оксана. Но вспомнились слова Сашка́, и Петро помрачнел.
Не поддаваясь щемящему чувству, грозившему отравить радость встречи с семьей, он болтал с сестрами о пустяках, шумно чокался с батьком и Степаном.
Мать и сестры не знали, как угодить ему, чем еще угостить. Остап Григорьевич широко раскрыл окна: невинное тщеславие старика требовало, чтобы все соседи знали, как у Рубанюков встречают сына.
Петро растроганно, с благодарностью глядел на сияющие лица родных.
— Давайте выпьем, — сказал он дрожащим от волнения голосом, — за наших дорогих отца и мать. За то, что воспитывали нас, учили. Чтоб были наши тато и мамо счастливыми, чтоб хорошо прожили свою жизнь!
Остап Григорьевич поспешно поднес к глазам рушник: не сдержался и от избытка радостных чувств заплакал.
Петро почувствовал, что пьянеет, и отставил вновь налитую ему отцом чарку. В хате было душно от смешанных запахов еды, примятой ногами травы, вянущих листьев клена. Он вышел на воздух, в сад, и прилег на траве.
Уже совсем стемнело. Искрящимся от края до края пологом неба ночь укрыла село. Над землей текли пьянящие ароматы свежескошенного сена, акации, ночных фиалок.
Петро расстегнул сорочку и подставил разгоряченную грудь ветерку, тянувшему с луга. Ночные запахи, сухой треск кузнечиков вызвали в его памяти другой вечер — накануне его отъезда в Москву после каникул.
…Впервые он тогда засиделся с Оксаной допоздна. Она несколько раз порывалась уходить; смеялась и сердилась, но Петро не отпускал ее. Ему нужно было многое сказать ей. Он раньше и виду не подавал, что она ему нравилась, а перед отъездом пошел к Девятко, вызвал Оксану в садок.
Месяц лил тогда такие потоки света, стояла такая тишина, что была отчетливо видна плывшая в воздухе паутинка. Ее Петро помнит до сих пор. Вместе с Оксаной они смотрели на мерцавшую шелковинку, пока она не исчезла в тени тутовника.
Расставаясь, Петро долго вглядывался в озаренное луной лицо Оксаны. Пунцовая астра в ее волосах казалась голубой. Петро наклонился к ней, приблизил губы к ее губам. Оксана отшатнулась, молча стиснула его руку, задержала в своих теплых ладонях. Достала из-за рукава шелковый платочек, волнуясь, положила в карман Петру. Потом, не оглядываясь, убежала в хату…
Закинув руки за голову, Петро смотрел в мерцающее небо. На ум пришли слова об Алексее. «Три года — не пустяк, — оправдывал он Оксану. — Какая дивчина устоит?» Но как ни старался Петро уговорить себя, желанное успокоение не приходило.
В саду зашелестели раздвигаемые чьей-то рукой ветки.
— Братунька, где ты? — звала Василинка.
Петро откликнулся. Василинка подошла, опустилась рядом. Несколько минут они сидели молча.
— Василинка!
— А?
— Давай с тобой поругаемся, а то скучно.
— Ты чего такой смутный, Петрусь?
— Голова разболелась.
Василинка потрогала рукой его лоб, сочувственно разглядывала белеющее в темноте лицо брата.
— Чего ж ты про Оксану ничего не спрашиваешь?
— А чего спрашивать?
Василинка оживленно принялась рассказывать:
— Знаешь, Петрусь, как узнала Оксана, что едешь, так покраснела. Она дуже хотела тебя видеть.
— Хотела?
— Ага. Давай пойдем. Я до Настуньки собиралась, да одной неохота.
Петро поднялся, сел. Что ж, ему ведь весь вечер недоставало Оксаны. Он потер пальцами лоб, застегнул сорочку.
— Вынеси мне фуражку, — сказал он. — Сходим повидаемся.
Яркие в ночной синеве полосы от ламп неровно ложились на улицу. Под хатами, на завалинках и дубках, — приглушенные голоса, журчанье балалаек, смех.
За бугром небо посветлело: собиралась всходить луна. На углу переулка чистый и сильный девичий голос завел:
Невидимые в темноте девушки хорошо спевшимися голосами подхватили:
Петро замедлил шаг, слушал, как песня отдавалась эхом далеко за рощей. В разных концах села послышались новые девичьи голоса. Песни заполнили теплый пахучий воздух, поднимались к высокому звездному небу, плыли над улицами и левадами, над черно-глянцевым сейчас Днепром, его песчаными отмелями и прибрежными перелесками.
