этого непривычные…
— А ну, тише! — прикрикнул Малынец.
— У меня был тоже вопрос, а теперь боюсь, — сказала Степанида. — Раз вы такой обидчивый.
— Давай твой вопрос, — разрешил Малынец снисходительно.
— А обижаться не будете?
— Чего мне на тебя обижаться? Сноха ты мне, что ль?
— Вы вот, когда в Германию наших дивчат и хлопчиков присоглашали, говорили: «Пускай едут, культуры набираются. С вилочек, ножичков будут есть», — говорили?
— Ну, говорил.
— А вот один парубок письмо прислал: «Передайте, пишет, что, когда вернемся домой, кой-кому этими вилочками глаза повыкалываем…»
Дерзость Степаниды была столь неожиданной, что женщины посмотрели на нее испуганно. Некоторые приглушенно прыснули.
Малынец хотел что-то сказать, но только раскрыл рот.
— Ему сумно[27], — пояснил кто-то явственным шепотом.
Сердито махнув рукой, староста поковылял к своей бедарке.
— А ну, давай вязать! — крикнул он, оглянувшись. — Расселись!
— Ой, дивчата, горя наживете себе, — сказала Пелагея Исидоровна, когда он отъехал. — Напишет в Богодаровку, что вы ему сделаете?
— Не напишет! — пренебрежительно сказала Варвара. — Все одним духом живут. Сидите, дивчата, мы зараз песню заспиваем.
— Тетка Палажка, — попросила Степанида, — заведите ту, про дивчат, что в Неметчине бедуют…
Девятко подперла щеку ладонью, неуверенно запела:
Женщины подхватили:
Низким и мягким, будто созданным для скорбных песен голосом Пелагея Исидоровна пела:
Бесхитростная, сложенная самими матерями песня плыла над пустынной, безрадостной степью, и лица женщин темнели, словно черная туча набрасывала на них свою тень…
Варвара порывисто стянула с головы платок и уткнулась лицом в жесткую солому: меньшая сестра ее погибла в Германии, выбросившись на ходу из поезда. Заплакала и Степанида. Два брата ее были угнаны в Неметчину.
Песня давно смолкла, женщины, наплакавшись, вытирали глаза, а Пелагея Исидоровна еще долго сидела на земле, беззвучно шевеля губами, уставив горестный взгляд в одну точку.
В обед она вместе с двумя другими женщинами собралась идти в село, но на бугре появилась вдруг фигурка Сашка́. Медленно ступая по дороге, он осторожно держал что-то в руке. Когда Сашко́ подошел ближе, Пелагея Исидоровна воскликнула:
— Боже ж ты мой! Обед несет!..
Сашко́ поставил чугунок, завязанный чистой тряпочкой, вынул из кармана ложку.
— Зачем же ты принес? — спросила Пелагея Исидоровна с ласковой улыбкой. — Я тебе ничего не говорила.
— Так вы же голодные?
— Сам в печь полез?
— А кто ж?
Пока Девятко угощала женщин борщом, Сашко́ сидел в сторонке, внимательно следил за возней сусликов. Хотелось ему за ними погоняться, но он сдержался, только прутик в его руке чаще бороздил сыпкую, рыхлую землю.
Когда, забрав посуду, он снова пошел в село, Пелагея Исидоровна, провожая его взглядом, сказала:
— Хотя б, дал бог, довелось ему своих батька и матерь повидать. Так он за ними бедует! Тихонько поплачет, а подойдешь: «Что с тобой, Сашко́?» — ничего не скажет. Нравный хлопчик!..
Всякий дом хозяином хорош…
После того как эсэсовцы угнали из Чистой Криницы неведомо куда Катерину Федосеевну и Пелагея Исидоровна забрала к себе Сашка́, совсем осиротела рубанюковская усадьба.
Грустная печать запустения лежала на всех ее уголках. Кто-то из соседей заколотил окна и двери пустующей хаты, завязал проволокой калитку и ворота. Давно не беленные стены облупились, завалинка стала осыпаться, тропинки в сад и на огород позарастали лопухами и лебедой.
Много таких осиротелых дворов осталось в Чистой Кринице к лету 1943 года. Много людей угнали фашисты из села. Все наиболее энергичные и сильные, не пожелавшие поступиться своим достоинством и
