расхаживали солдаты.
Регулировщик, с повязкой на рукаве полушубка, привычно взмахнул флажком, козырнул. Ответив на приветствие, Рубанюк шагом проехал мимо пустыря со свежими холмиками могил, мимо самолета «У-2», приткнувшегося под деревом, и вернул к школе, где разместился медсанбат.
Оксана вышла без шапки, в шинели, наброшенной поверх халата.
— Занята? — спросил Иван Остапович, передавая коноводу поводья.
— Через полчасика освобожусь, — ответила Оксана. — Посылки новогодние между ранеными распределяем.
— Ну, ну, действуйте.
— К начальству зайдете или ко мне, на квартиру?
— Пройду на обменный пункт, затем к тебе. Чаек сумеешь организовать?
— Ну конечно…
Глаза ее были грустны. Это не утаилось от Ивана Остаповича. Доставая из кармана полушубка письмо Петра, он сказал:
— Прочти. Хорошее письмо.
— От Петра?!
Оксана нетерпеливо взяла конверт; поднимаясь по ступенькам, жадно пробежала письмо.
Дела задержали Рубанюка часа на полтора, и когда он пришел к Оксане, та уже поджидала его. Новенькая, видимо недавно сшитая гимнастерка ладно облегала высокую грудь и сильные руки молодой женщины, темные косы, уложенные вокруг головы тяжелой короной, оттеняли нежную белизну лица с широким румянцем на щеках. Вся она была такая светлая и женственная, несмотря на свою военную одежду, что Ивам Остапович откровенно залюбовался ею.
— Цветешь, хорошеешь, — сказал он, раздеваясь и вешая полушубок в углу. — Никакая усталость тебя не берет.
— Устаю все-таки сильно, — сказала Оксана, оставшись безразличной к похвале и рассеянно думая о чем-то своем.
Она принесла из-за деревянной перегородки закипевший чайник, накрыла стол.
— Ого, какое угощение! — сказал Иван Остапович, накладывая на блюдечко клюквенное варенье. — Откуда сие лакомство?
— Хозяйка угостила.
Оксана села напротив: С минуту она сидела задумавшись, не притрагиваясь к своей чашке, потом сказала:
— Переведите меня отсюда, Иван Остапович.
— Это зачем же? И куда?
— В санроту куда-нибудь.
— Так тогда иди взводом командовать, — с усмешкой посоветовал Иван Остапович.
— Я вполне серьезно прошу.
Помешивая ложечкой в чашке, он снова спросил, уже серьезно:
— Ты ведь была довольна медсанбатом?
— Ну… есть причина… Мне надо уйти отсюда.
— Знать эту причину нельзя? Что-нибудь сугубо личное?
Лицо Оксаны залилось краской, и Иван Остапович понял, что его предположение верно. Он и раньше смутно догадывался: между ней и ведущим хирургом медсанбата Романовским что-то произошло.
— Если основания серьезные, подавай рапорт начсапбату, — сказал Иван Остапович.
— В санроте я смогу больше пользы принести…
За деревней вдруг забили зенитки, на столе задребезжала посуда. Нарастающий гул самолета заглушил торопливые очереди зенитных пулеметов.
— Часто навещают вас? — осведомился Иван Остапович.
— «Костыль»? Третий день в эту пору заявляется.
«Трусят, черти, разнюхивают», — подумал Иван Остапович.
— Да, — вспомнил он, — Татаринцева письмо прислала.
— Алла? Вот хорошо! Я ее адрес потеряла.
Они вместе перечитали письмо.
— А знаете, что я вам скажу? — Оксана на мгновенье замялась. — Только не выдавайте… Когда мы работали вместе в госпитале, Алла каждый день о вас говорила… Мне кажется, она к вам неравнодушна.
Иван Остапович промолчал и, допив чай, поднялся.
— Я пройду, пожалуй, в медсанбат, — сказал он, взглянув на часы и снимая с гвоздя папаху. — Потолкую с ранеными.
— Они очень довольны будут, если вы с нами Новый год встретите. Праздничный ужин будет, самодеятельность, кино.
— Уговорила. Останусь…
Однако выполнить свое обещание Рубанюку не удалось: его срочно вызвал к себе командующий.
— Там, видимо, Оксана, я и заночую, — высказал он предположение. — Жаль, но ничего не поделаешь.
— Ну, и я никуда не пойду, — сказала Оксана, вздохнув. — Посидим с хозяйкой, и спать лягу.
— А о рапорте хорошенько подумай, прежде чем его писать, — посоветовал Иван Остапович, пожимая на прощанье руку Оксане и пытливо глядя ей в глаза.
Когда ушел Рубанюк, Оксана, не раздеваясь, прилегла на кушеточку. Может быть, на душе у нее стало бы легче, если бы она смогла откровенно рассказать Ивану Остаповичу обо всем, что так тяготило ее последнее время. Не закрывая глаз, она думала о себе, о Петре, Александре Яковлевиче, о том, что покидать медсанбат жалко, по поступить иначе невозможно.
После того как она резко отчитала Романовского за его письмо, он, казалось, забыл о своем признании и долго не подавал никакого повода к тому, что могло обидеть или насторожить ее. Это вернуло Оксане ее прежнее расположение к хирургу, и она помогала ему с обычным рвением. Видя, как Романовский мастерски делал одну операцию за другой, Оксана гордилась тем, что работает с ним. Она даже усвоила некоторые его манеры: ласково-подбадривающим тоном разговаривала с тяжело раненными, шутила во время операций. Наблюдая, как Романовский спасал людей, казалось приговоренных к смерти, Оксана думала о враче с восторгом и восхищением. Она понимала его с одного жеста; ей хотелось, чтобы он всегда был бодрым, энергичным.
Но как только она оставалась наедине с Александром Яковлевичем, ее оставляла смелость, она отвечала на его вопросы невпопад и робела, как школьница.
Все это тревожило Оксану; она боялась, что у нее могут пробудиться более серьезные чувства, нежели обычное уважение.
И вот недавно случилось то, чего она втайне боялась.
…Отдыхая после особенно напряженных часов работы, Оксана стояла на лестничной площадке второго этажа. В ушах еще отдавались крики и стоны раненых, отрывистые приказания врача. Глядя вниз, на тускло освещенную лестницу, она думала о безмерном горе, в которое-повергла людей война.
Почувствовав легкое прикосновение руки к своему плечу, она вздрогнула и обернулась.
— О чем вы задумались? — спросил Романовский, устало улыбаясь.
Оксана покосилась на его бледное, похудевшее от бессонных ночей лицо. Доброе, с мягким очертанием бровей на крутом лбу, с дружески внимательными глазами, оно показалось ей сейчас близким и дорогим.
Они молча постояли, глядя вниз.
— А вы о чем думаете? — спросила Оксана, обернувшись.
Он не ответил.
— Вы бы отдохнули. У вас плохой вид, — посоветовала Оксана.
Александр Яковлевич махнул рукой. Глаза их встретились.
