Романовский склонился над ее лицом, и вдруг Оксана почувствовала его сухие и горячие губы на своих губах.
От неожиданности Оксана растерялась.
— Зачем… вы… это?! — задыхаясь от обиды, вскрикнула она.
Александр Яковлевич, быстро повернувшись и закрыв лицо руками, поспешно ушел.
Оксана стояла одна, чувствуя, как у нее горят щеки, и думая о том, что теперь уже ничто не сможет вернуть того большого и искреннего расположения, которое она питала к Романовскому.
В эту ночь она никак не могла уснуть, перебирая в памяти все, что было связано с хирургом. «Пусть у него большое чувство ко мне, — думала она с нарастающим возмущением. — Но ведь он хорошо знает, что я люблю Петра! Значит, он не уважает ни его, ни меня и просто ищет легкой интрижки…»
Чувствуя, как все больше растет враждебность к Романовскому, и понимая, что ей теперь трудно будет работать с ним рядом, Оксана решила: оставаться в его подчинении, в медсанбате, ей нельзя.
…Хозяйка избы вошла, громко стукнув дверью, заглянула за дощатую перегородку.
— Я думала, ты ушла, Оксаночка, вместе с полковником, — сказала она, энергично стряхивая пуховый платок. — Лежишь в потемках, притаилась.
— Сейчас встану, Пашенька…
Между Оксаной и хозяйкой, подвижной тридцатилетней женщиной с бойкими глазами на румянощеком лице, установились дружеские, сердечные отношения; по вечерам Паша, работавшая на молочнотоварной ферме, приходила с кучей новостей, садилась, поджав ноги, на сундук, и если Оксана была свободной от дежурства, они до поздней ночи беседовали, читали газеты или книгу, потом вместе ужинали.
Засветив плошку, Паша умылась, надела чистое, платье. Пудрясь перед зеркальцем, она спросила у продолжавшей лежать Оксаны:
— Что же ты на концерт не собираешься?
— Не хочется что-то.
— Пойдем, кино поглядим.
— Нет, письма буду писать.
Оксана села, задумчиво глядя на огонек плошки, спросила:
— Паша, что бы твой муж сказал, если бы ты с кем-нибудь поцеловалась?
Женщина беспечно усмехнулась:
— А откуда бы он узнал?
— От тебя!
— Прямо!..
Паша подошла и села рядом; от нее пахло туалетным мылом и пудрой. С добродушной усмешкой оглядывая Оксану, она осведомилась:
— А ты, видать, погрешила, раз спрашиваешь? Не с деверем своим?
— Нет, я просто так спросила.
— Война, милая, все спишет!
Паша шутила: вела она себя безукоризненно. Но после этих слов у Оксаны прошло желание поделиться с ней своими переживаниями.
— Ничего война не спишет, все это глупости, — пробормотала она.
Когда Паша, так и не уговорив ее пойти на концерт, ушла, Оксана достала бумагу и села писать письма Петру и Алле Татаринцевой. Потом, несколько раз перечеркивая и исправляя написанное, составила рапорт на имя командира медсанбата о переводе в санроту.
Было только десять часов, спать не хотелось. Оксана достала фотографию Петра и долго сидела, поставив ее перед собой, чувствуя себя страшно одинокой.
Она знала, что в клубе, под который приспособили пустующий колхозный амбар, сейчас шумно и весело; дивчата из медсанбата тщательно готовили к новогоднему вечеру самодеятельный концерт; пришли, конечно, командиры соседних подразделений, колхозники.
Оксана поднялась и надела шапку, но в эту минуту на крылечке кто-то потоптался, отряхивая снег с сапог.
Оксана открыла дверь и увидела высокую, чуть сутулую фигуру Александра Яковлевича.
— На минутку можно? — спросил Романовский каким-то чужим, приглушенным голосом.
— Прошу, товарищ начальник!
Тон у Оксаны, помимо ее воли, был неприязненным и официальным. Александр Яковлевич заметил это.
— Думал, вы захворали, — пояснил он, — на концерт не пришли…
Он стоял посреди горницы несколько растерянный и смущенный. Оксана смягчилась:
— Захотелось побыть одной… Да вы присядьте… Концерт удачный был?
— Хороший… Что же, и на ужин товарищеский не собираетесь?
Оксана покачала головой.
— Так хоть дома Новый год должны как следует встретить, — сказал Романовский, расстегнув шинель и доставая какой-то сверток и небольшую бутылку с вином.
— Спасибо, Александр Яковлевич! Зачем это?!
Оксана покраснела. Внимание Романовского было ей приятно и в то же время восстановило против него.
— А я вот… написала, — произнесла она, стараясь быть решительной.
Романовский подошел к свету, быстро прочитал бумажку.
— Что ж! — сказал он, и голос его дрогнул. — Давайте обсудим… — Он сел, снял шапку. — Мне все же из рапорта не совсем понятна ваша просьба. Вы знаете, что я привык работать с вами… Мне будет без вас трудно.
— Вы все отлично понимаете, — сказала тихо Оксана, машинально перекатывая с ладони на ладонь бумажный комочек. — Не прикидывайтесь…
Она сознавала, что говорит слишком резко и даже грубо. Но инстинкт подсказывал, что эта резкость как-то защищает ее.
Александр Яковлевич в раздумье нагнул голову, медленно шевелил пальцами. В полутьме крупные кисти его белых рук выделялись особенно отчетливо.
— Оксана!
Она мельком взглянула на врача и снова опустила глаза.
— Я мог бы поддержать вашу просьбу, если бы не знал, что это плохо для дела…
— Помощниц у вас и без меня не мало.
— Дело не в количестве.
— Помощницу вы всегда найдете, — продолжала Оксана ломким голосом. — Вы умный, поймете… Я не имею права оставаться рядом… Лучше расстаться. О вас я буду вспоминать с благодарностью. Вы многому научили меня…
Романовский встал и, тяжело поскрипывая половицами, зашагал по горнице.
— Вот что, — сказал он спокойно, — порвите ваш рапорт и забудьте о нем. Никуда я вас отпускать не намерен.
— Я не порву его.
— Порвете!.. У меня достаточно силы воли, чтобы… не мешать вам работать…
Романовский кинул рапорт на стол.
Не прощаясь и не глядя на Оксану, он шагнул к двери, долго не мог нащупать в полумраке щеколду.
Мария Назарова, московская знакомая Петра, добилась своего: отправки на фронт. Пройдя двухмесячные курсы снайперов под Москвой, Мария с пятью подружками приехала на Северо-Западный фронт. Старшей группы была ефрейтор Саша Шляхова, комсомолка из оккупированного врагами Запорожья, получившая за отличную стрельбу именную снайперскую винтовку в подарок от ЦК комсомола.
В группу входили, кроме Маши Назаровой, сибирячка Нина Синицына, прозванная за свои рыжие
