— Повесить! — поддержали впереди. — Напился крови нашей!
— Вот этот — иуда из всех иуд, — ткнув рукой на Малынца, сказал дряхлый дед, опиравшийся на палку.
Алексей, вглядевшись, узнал колхозного мельника Довбню.
— Ну, дедушка, — подбодрил он, — смелее! Полную критику давай!
— Если вы, сынки, хотите с нами совет иметь, — сказал дед, снимая зачем-то шапку, — то я одно скажу… Испоганили вот такие проклятые ироды все село… Что ему, вот этому почтарю, плохого советская власть сделала? А он?.. Продал ее за свою поганую шкуру… Никого, супостат, не жалел, чтоб свою шкуру спасти… Таких людей загубили!.. Ганну — Остапа Григорьевича дочку, Тягнибеду Никифора… Мальца этого… Мишку…
Дед потряс палкой:
— Нету ему моего прощения!.. Наши орлы от Харькова на германца поднаперли, так этот иуда… — дед даже закашлялся от гнева, — …так этот иуда… Поглядите на него… Сгорбился, скрючился… Он как унюхал, что фашиста гонят, так лисой обернулся… Знает, что со всех боков обмарался… Мне, старой колоде, столько раз на день «здравствуйте!» стал говорить, что деду и здоровья такого не нужно.
— Ясно! — коротко подытожил Алексей. — А может, кто в защиту скажет? Нету таких?
Он резко повернулся к Малынцу, показал рукой на колодец:
— Сюда бросали?
— Не я бросал, — глухо буркнул Малынец.
— Так вот, бери веревку, полезешь… Своими руками тело нашего героя представишь нам… А потом сполна разочтемся.
Кто-то проворно передал Алексею колодезную веревку, тот — Малынцу.
— Бери, бери! Обвязывайся…
Малынец заколебался, но Степан Лихолит продел веревку ему подмышки, стянул на спине узлом.
Малынец, придерживаясь за сруб, тяжело занес ногу над колодцем, сел.
— Опущайте!
Толпа смотрела в глубоком молчании. Вскоре из черного отверстия донесся гулкий голос:
— Тяните!
Через несколько секунд показалась голова старосты, и Адексей вдруг крикнул:
— Эгей! Тпру! Он себя за шею привязал…
Малынца поспешно вытащили, положили на землю и ослабили веревку. Он открыл глаза, часто замигал.
— Ты, Микифор, и тут обжулить хотел, — упрекнул его дед Кабанец, подошедший позже и деятельно помогавший спускать бывшего почтаря в колодец. — Поперед батька не суйся… Вот же человек нечестный!
От Керимова прискакал верховой. Спешившись, шепнул что-то Костюку.
— Ну, граждане, — громко сказал тот. — Времени у нас мало и возжаться с этой псюрней некогда… Что заслужил, получить он должен! А Павка Сычик, полицай, нам еще попадется.
…Малынца повесили на той самой виселице, которую фашисты соорудили, когда казнили Ганну Лихолит и Тягнибеду.
С первыми лучами солнца партизаны ушли в Богодаровский лес на захваченных вместе с шоферами и зерном немецких грузовиках.
Дня через четыре после налета партизан вернулась в Чистую Криницу Катерина Федосеевна.
Немало довелось хлебнуть ей горя вдали от родного дома, нелегкой была у нее и дорога.
Соседка, несшая мимо хаты Рубанюков ворох кукурузных; стеблей, увидев около калитки Катерину Федосеевну, уронила Свою ношу.
— Кума! — радостно крикнула она и, подбежав, еле удержалась, чтобы не всплеснуть руками, — такой изнуренной, измученной выглядела Катерина Федосеевна.
— Да вы не хворая часом? — спросила она с горестным участием. — Ой же, как они истерзали вас…
— Это еще добре, что хоть такой пришла. — устало сказала Катерина Федосеевна. — Оттуда, кума, где я была, немногие живыми возвращаются.
Голос ее дрожал, когда с тревогой она спросила:
— Сашко́… Живой он?
— Живой, живой ваш Сашко́! У тетки Палажки он.
— Ну, спасибо. Думала и не увижу его.
Соседка отнесла домой топливо и сейчас же вернулась, чтобы помочь Катерине Федосеевне.
— Мы вашу хату берегли, — сказала она, отдирая с мужской силой доски, прибитые на дверях и окнах. — Как этот Хайнц уехал, сюда больше никто не заходил…
Катерине Федосеевне не терпелось поскорее увидеть Сашка́. Она собиралась лишь мельком взглянуть на то, что творится в доме, и тотчас же пойти к Девятко, но соседка, увидав в конце улицы бегущего паренька, сказала:
— Вон бежит ваш…
Сашко́ невесть откуда узнал о возвращении матери и несся к дому с такой стремительностью, что Катерина Федосеевна не успела и шагу ступить навстречу, как мальчик уже ворвался во двор, с разбегу кинулся к ней. Он обхватил мать руками, прижался взлохмаченной головой к ее груди и, жалобно всхлипывая, долго не отпускал ее.
Катерина Федосеевна гладила его вихры и сквозь слезы, катившиеся по ее худым, выжженным солнцем щекам, видела, как в тумане, худые плечи сынишки, аккуратную заплатку на его чисто выстиранной рубашке.
— Смотрела добре за тобой тетка Палажка? — бормотала она первые приходящие на ум слова. — Никто не обижал?
— Я думал, вы не вернетесь, — продолжая всхлипывать и не отпуская мать, говорил Сашко́.— А тетка Палазя меня не обижала… Мы с ней на огороде тяпали, я сарай вычистил…
— А откуда ты узнал, что я пришла?
— Степка Макарчуков, когда вы с горы спускались, видел… Тетка Палазя сейчас тоже прибегут… Они хотят про дядьку Кузьму спросить.
Катерина Федосеевна легонько высвободилась из рук Сашка́, сказала соседке с помрачневшим лицом:
— Как же скажу я свахе?..
— Что такое?
— Нету в живых Степановича… Расстреляли его.
Соседка смотрела на нее расширенными глазами.
— Кузьму Степановича?
— Не одного его. Он с другими взрывать мост готовился… А гестапо дозналось, кто… Там же, около моста, привселюдно… всех…
— И Шуру вашу, Кабанец рассказывал…
— Шуру в Запорожье…
Катерина Федосеевна посмотрела на бледное лицо внимательно слушавшего ее Сашка́, на его увлажненные, испуганные глаза и отрывисто сказала:
— Ну, никого не вернешь… Что понапрасну сердце растравлять?
Она оглядела мусор, валяющийся в кухне, сенцах и светлице, машинально взялась за веник и сейчас же, услышав стук калитки на дворе, поставила его на место.
По звуку шагов нетрудно было понять, как торопится Пелагея Исидоровна.
— Дома хозяева? — с веселой ноткой в голосе спросила она, быстро всходя по ступенькам крылечка.
— Заходите, свахо, — нетвердо произнесла Катерина Федосеевна.
Что-то недоброе почувствовала в ее тоне пришедшая и упавшим голосом спросила:
