комсомольцев на это дело поднимем, зазеленеет наш район от края до края…» Эти его слова как сейчас помню…
Оксана старательно прибирала в своей маленькой боковой комнатке в отцовском доме. Она повесила на окно полотняные рушники с расшитыми петухами (мать каким-то чудом сумела сберечь их от загребущих полицаев), прибила к стене репродукцию с любимой картины Репина «Запорожцы», аккуратно сложила на угловом столике книги. Каждая вещица волнующе напоминала ей девичью пору.
Потом она долго сидела с матерью, перечитывая письма и открытки от Настуньки, разговаривая об отце.
Мать держалась мужественно, хотя Оксана отлично видела, как трудно переживает она свое одиночество.
— Вот, дочко, — говорила Пелагея Исидоровна, машинально выщипывая нитки из полотняной скатерти. — Прожили мы с батьком твоим неплохо. Друг дружку никогда не обижали, жили в правде один перед другим. А все же не легко ему было мой характер воздерживать. И сейчас мне под грудями печет, как вспомню… Он книжки да газеты любил читать. Прокинусь утром до коровы вставать, а он все за книжкой. «Я тебе, кричу, в печи спалю ее, проклятую!.. Со мной по-людски и поговорить нету времени…» Ну, а того не брала в ум, что это батько не только для себя… Он все, что вычитает, на колхоз поворачивал… По-научному хотел все хлеборобство перевернуть…
Мать как-то неожиданно умолкла; тяжело поднимаясь из-за стола, сказала:
— Иди спать, доню. Наморилась же с дороги.
Оксана засветила плошку и ушла в свою комнатку. Она с удовольствием переоделась в старое синее платье. После шерстяной гимнастерки и суконной юбки оно показалось очень легким и холодным.
По двору протопали быстрые шаги, потом из сеней донесся голос Алексея Костюка, спрашивавшего о чем-то.
— Входи, Лешенька, — сказала Оксана, открывая дверь.
Алексей за то время, что Оксана его не видела, возмужал, раздался в плечах. Не снимая фуражки, на которой все еще краснела ленточка, он остановился у порога; на пиджаке поблескивали орден и две медали, шаровары были вправлены в сапоги.
— Живая, землячка? Ну, давай поздоровкаемся.
— Здравствуй, Леша.
Алексей рывком притянул к себе Оксану, жарко поцеловал ее в губы. Намеревался поцеловать ее еще раз и отшатнулся, оглушенный звонкой пощечиной.
— Съел?
— Тю! За что это? — искренне удивился Алексей. Оксана посмотрела на него насмешливо-спокойно, и лишь ноздри побелевшего носа ее часто раздувались.
— За это самое… Я тебе обрадовалась, а ты…
— Да я по-дружески! Не понимаешь?
— Ну и я по-дружески.
Оксана сняла с табуретки свою гимнастерку и, повесив ее, предложила:
— Садись. Да не дуйся, я, правда, очень рада, что ты пришел.
Нет, Алексей не мог обижаться на Оксану! Он рассмеялся; скрывая за смехом смущение, произнес:
— Черт знает… Я, может, трошки нахально себе позволил… А вот встретишь друзей живыми, так обрадуешься…
— Где воевал, Леша?
— Я в отряде товарища Бутенко… Далеко были… Попортили фашистам нервы… Как там Петро?
— Воюет… Старший лейтенант…
— Ого!.. Завтра и я иду призываться. Нехай теперь старики дома посидят, а у меня только-только рука разошлась…
— Нюся ваша летчицей… Знаешь?
— Не знаю. — Алексей оживился. — Значит, достигла, чего хотела… Она с тобой в одной части?
— Нет, переписываемся… Адрес я дам тебе…
Они засиделись допоздна, вспоминая знакомых и близких людей, рассказывая о себе.
Что-то новое подметила Оксана в Алексее: стал он сдержаннее, мягче. Это был уже не тот шальной, способный на безрассудные поступки парень, каким он был раньше.
Оксана не утерпела, чтобы не сказать ему о своем впечатлении.
Алексей усмехнулся.
— Переменишься… Товарищ Бутенко стружку снимал с нас здорово… В партии там, в лесу, меня восстановили.
— Вот с этим тебя я от души поздравляю!..
Перед уходом Алексей вдруг помрачнел, пожимая руку Оксане, спросил:
— Скоро обратно на фронт едешь?
— Послезавтра.
Алексей немного помолчал и, удерживая руку Оксаны в своей, сказал:
— Хочешь — обижайся, а я признаюсь… Может, случиться, что не увидимся… Думал про тебя все время… Не выкинул я тебя из сердца… Не могу.
— Ну и напрасно, — Оксана высвободила руку. — Спокойной ночи, Леша… Засиделись мы…
Остап Григорьевич, встав до света, побродил по двору, прикидывая, какие разрушения принесла его хозяйству война. Постоял перед пустующим хлевом для коровы, покачал столб, оставшийся от забора, заглянул в амбар с оторванной дверью…
Работы предстояло немало, но об этом старик подумал мимоходом и без особенного огорчения. Мысли его неотступно вертелись около колхозного сада; он тревожил старого Рубанюка куда больше…
Остап Григорьевич вышел на огород, поглядел на восток, на остров, и ноги его как-то сами собой повели к Днепру. На небе, у самого горизонта, скрытого темной полосой леса, курчавились малиново- золотые облака. Из них пробился первый солнечный луч, бросил на серебристую от раннего заморозка землю розовые тени.
Покряхтывая от утренней свежести, сбивая веточкой обильную влагу с сапог, Остап Григорьевич прошелся по берегу. Немало усилий пришлось ему затратить, пока он разыскал в зарослях чью-то лодку и привел ее в относительный порядок.
Конечно, — не на такой неприглядной посудине хотелось бы ему прокатить в свои владения родного сына, но ничего лучшего он сейчас добыть не мог.
Сразу же после завтрака старик сказал Ивану Остаповичу, стойко выдерживая косые взгляды Катерины Федосеевны:
— На собрание раньше чем к обеду люди не соберутся… Успеем с тобой и на могилку до Ганны сходить, и в сад.
Иван Остапович молча надел поданную Атамасем шинель, фуражку.
Атамась, молчаливо-сосредоточенный, свежевыбритый, подождав около хаты, тронулся следом за Иваном Остаповичем.
— Ты что? Тоже в сад? — спросил тот, обернувшись.
Заметив на шее Атамася автомат, улыбнулся: — Передовая теперь, знаешь, где?
— Где зараз передовая, не знаю, товарищ командир дивизии, а вы для меня везде есть генерал…
— Службу знает, — одобрил старик.
Иван Остапович зашагал молча, разглядывая с волнением знакомые с детства места: отлогий берег Днепра с зелеными сосенками на песчаных бурунах, дубы и ясени над водной ширью, вызолоченные осенним багрянцем…
Уже недалеко от реки, спускаясь вслед за отцом узкой тропинкой, Иван Остапович спросил:
— Ганну где похоронили?
— Тут недалечко.
