— Ну, если передаст… немножко разорим…
— Кушайте, кушайте!
Сергей взял половину лепешки, две луковицы — себе я Арсену, остальное вернул.
— Вас, дедушка, за что посадили? — спросил Арсен.
— За внучку, сынок…
Старик всхлипнул и полез в карман за платком.
— Что же внучка? В партизанах или… подпольщица?
— Какое там! Четыре годика всего… и тех даже не было… Смешанный брак у ее родителей. В этом и вся вина… Невестка моя еврейка… Сын, конечно, ее одну не пустил, когда забирали, вместе и пошли… А потом… Это на той неделе было, в пятницу, заявляются солдаты… Кто-то донес, что девочка у нас проживает. Заявляются и требуют выдать им девочку. Томочку нашу схватили… Я, конечно, как стоял с палкой… ударил жандарма… Схватили меня… вот сюда кинули. Старуха два раза передачу приносила… Беспокоится… А девочку, видать…
Старик, сотрясаясь от плача, судорожно глотнул воздух.
Закрыв рукавом поношенного пальто лицо, он сидел так, пока немного успокоился.
Снаружи загрохотал засов. Дверь открылась с ржавым скрипом, и вошел полицейский.
— Чепурной, выходи!
На допрос вызывали Сергея впервые. Он забрал из-под головы Арсена свой бушлат, обмахнул рукавом носки сапог. Ему очень хотелось показать, что идет он в гестапо спокойно, однако Арсен заметил, что лицо его побледнело.
Вернулся он через два часа. На лбу и на шее краснели следы жгута, на верхней губе блестела кровь. Шатаясь, как пьяный, он добрел до нар, лег на живот и уткнулся лицом в ладони.
Арсен наклонился над ним, тихо сказал: — Сережа! А, Сережа! Давай тряпку намочим, компресс положу.
— Ну его!..
— У Унзерн а был?
— Ага…
Арсен молча глядел на обессиленное распластавшееся тело моряка. Два часа назад он был деятелен, полон энергии, жизнерадостен! Что сделали, гады, с человеком!
— Разговаривать можешь, Сергей? — спросил тихо Арсен, наклоняясь к моряку.
— Говори.
— Бежать не думаешь?
— Трудно… Я все приметил.
— И я кое-что приметил…
— Помалкивай пока… Договоримся.
Договориться им, однако, ни о чем не удалось. Арсена вызвали снова на допрос. Его допрашивал не Унзерн, и били меньше. Но когда он вернулся, Сергея в подвале не было.
— Сказали: «Собирайся с вещами!» — сообщил Арсену сосед по камере. — Наверное, совсем….
Все же Арсен почему-то надеялся, что моряк вернется, хотя заключенных из общей камеры забирали каждую ночь и каждую ночь во дворе слышались одиночные глухие выстрелы.
Несколько дней Сандунян вынашивал различные планы бегства. Но осуществить их не пришлось.
В Крыму произошли какие-то события. Комендатура тюрьмы стала поспешно рассортировывать заключенных. Однажды ночью из подвала взяли тридцать человек, а перед рассветом втолкнули новую группу.
Арсен, внимательно наблюдавший за происходящим, с трудом узнал в одном из заключенных Сергея. Моряк был настолько изможден и худ, что Арсен, хотя и успел здесь привыкнуть ко всему, содрогнулся. Он бросился к Сергею, помог ему добраться до нар.
— Живем, браток! — прохрипел моряк. — Добудь попить…
Арсен ни о чем не расспрашивал его, но Сергей сам, после того как выпил полную жестянку воды, зло поблескивая глазами, сказал:
— Хорош? В одиночку загнали… Стервы! За все время ел только два раза… хамсу… А пить не давали… Снег с подоконника лизал… Принеси еще кружечку.
Он пил жадно, крупными глотками. Худой кадык его, заросший рыжей щетиной; судорожно двигался над вырезом грязной тельняшки. Не расставаясь с пустой жестянкой, словно одно прикосновение к ней доставляло ему наслаждение, он сказал:
— Хотел, признаюсь тебе, кончать все… Гвоздь себе добыл… Там, в камере, скамейка садовая стояла… Ну, а потом решил: «Черта! Удеру! А не выйдет, хоть одного еще гада вот этими руками задушу…»
В последних числах января людей в общей камере подняли раньше обычного. У дверей стояли солдаты, появился начальник тюрьмы.
— Выходить всем! С вещами! Живо!
Арсен соскочил с нар, торопливо застегнул ворот гимнастерки. Сергей вставал с неохотой, потягиваясь и зевая. Он уже оправился после карцера и окреп, но накануне Унзерн долго держал его на допросе, и Сергей не выспался.
Арсен, помогая ему надеть бушлат, шепнул:
— Ты смотри, рядом становись…
— Понимаю…
Заключенные собирались, взбудораженно перекликаясь и толпясь в узком проходе между нарами.
— Эй, орлы, кто котелок брал?
— Спохватился! Тебя и без него напоят.
— Леонтий, ты мой сапог надел…
Из камеры выпускали по одному. Тут же, во дворе, заключенных построили.
Сыпал мокрый, пополам с дождем, снег; земля, истолченная множеством ног, чавкала под сапогами, липла к ним тяжелыми комьями.
Арсен, зябко поеживаясь (он был в одной гимнастерке), вслушивался в разноголосый шум за каменной стеной. Перекликались и пыхтели паровозы, лязгали буфера вагонов, уныло завывал рожок стрелочника…
Широкий двор лагеря кишел заключенными горожанами, среди них Арсен видел и подростков и дряхлых стариков, некоторые женщины были даже с грудными детьми на руках.
— Сколько их сюда нагнали! — сказал Арсен Сергею.
— С детишками да с бабами они воевать мастаки, — откликнулся Сергей.
Заключенных стали переписывать и разделять на группы.
— Куда нас будут отправлять? — спросил Арсен у веснушчатого кургузого полицейского из татар.
Тот осклабился, поиграл плеточкой.
— В кино поведут.
Он, смеясь, блеснул глазами и вдруг накинулся на маленькую, согбенную старушку, стоявшую в сторрне от длинной колонны мужчин и женщин, которых переписывали полицейские.
— Чего, как невеста, стоишь? — закричал он и толкнул женщину.
Старуха, схваченная, видимо, так, как была дома — в стоптанных комнатных чувяках, в сереньком байковом платке, — совсем окоченела на холодном ветру. Она гневно и пристально посмотрела на полицейского красными, воспаленными глазами.
— Тебе говорю, почему тут стоишь? — не отставал от нее полицейский., — Как фамилия?
Женщина ответила.
— Сколько лет?
— Шестнадцать.
— Что ты ерунду говоришь?
— Я всерьез. Шестнадцать годков мне… Вы же мне «ты» говорите… Совсем еще молоденькая…
