Варвара, на ходу завязывая смуглыми быстрыми руками белый платок, смело оглядела совещание и заговорила бойко и сердито:
— Мое слово короткое. Как нам жить дальше, это ж не пустяшное дело! Федор Кириллович тут расписывал председателя, соломку под него подстилал… Верно, старался Андрей, другой раз и не поест и не поспит. Душа у него болела, я же это видела. Ну, время сейчас не такое, чтоб председателя на буксире тянуть. Он должен нас вперед вести, а у него получается так: то на веревочке его вот Игнат Семенович и партийная организация тянут, то мы в спину подпихиваем… Я тоже Петра Остаповича отстаиваю. Он еще, помню, в комсомоле был, как тогда все крутилось живо!.. А мой нехай поучится… Он хлебороб не плохой.
Варвара вернулась к женщинам, стоявшим у дверей, и уже оттуда добавила:
— Петро Остапович пришел. Надо спросить, нехай дает согласие.
Из-за стола поднялся Бутенко.
— Я думаю, так сделаем, — сказал он, — нужно собрать завтра общее собрание, пока уборка не началась. Заслушаем отчет Андрея Савельевича, обсудим, как лучше урожай снять, Нет возражений?
— Нету!
— Надо собрать!
— Потом трудно будет!
— Что же касается предложений о замене председателя, то пока я не вижу причин для этого. К тому же мы решили уважить просьбу Рубанюка и назначить его к вам агрономом…
— Дайте и мне сказать! — потребовал Горбань.
Он тяжело встал и, избегая встречаться взглядом с глазами односельчан, глухо сказал в наступившей тишине:
— Спасибо вам за науку, а председателя выбирайте себе другого. Я свое отработал… Обиды не таю ни на кого, окромя как на самого себя…
Голос его дрогнул, и он молча сел на место.
— Обидели человека, — сказал дед Кабанец и, скручивая цыгарку, неприметно исчез в толпе.
Секретарь обкома и Бутенко уехали сразу же с заседания в Песчаное, и Петро повидал секретаря райкома только на следующий день, за два часа до собрания.
Встретились они невдалеке от полевого стана второй бригады, откуда Петро возвращался в село.
Бутенко слез с райкомовской брички, приказал кучеру ждать его около стана и сказал Петру:
— Не очень торопишься, товарищ академик? Давай пешочком пройдемся, озимку посмотрим, побеседуем.
— Мне тоже хотелось потолковать с вами, — ответил Петро, придерживаясь одной рукой за руль велосипеда и шагая рядом с Бутенко.
…Рано утром в колхозном правлении, на столе Горбаня, была обнаружена подброшенная кем-то анонимная записка. Неведомый автор предостерегал криничан от избрания председателем колхоза Петра Рубанюка. «…Неизвестно, где всю войну шатался, — говорилось в этой безграмотной записке. — Спросите его, субчика, где его медали, которые имеет кажный фронтовик, потом будете садить его председателем и дуже ошибетесь…»
Петро узнал об этой записке от отца и спросил:
— Интересно, какая это сволочь?
— Стоит ли голову ломать? — сказал отец. — Стервец какой-то.
Петро, ничего не ответив отцу, вскочил на велосипед и уехал на полевой стаи. Он должен был присутствовать при выборочной косовице ячменя, по просьбе бригадира поглядеть на зараженную головней кукурузу, а потом провести беседу о взятии Минска. Кроме того, Петро хотел проверить, как будут действовать зерноуловители, которые Яков Гайсенко приспособил на лобогрейках. Да и вообще дел у него в степи было сейчас очень много.
В бригаде, где встретили его, как всегда, очень радушно, Петро несколько успокоился, а сейчас эта записка снова вспомнилась ему. О ней-то он и хотел поговорить с Бутенко.
Игнат Семенович шагнул с дороги, забрел в посевы, сорвал несколько стеблей и, повертев их в руках, спросил:
— Как, агроном? По-моему, пора косить.
— По ту сторону стана есть более спелый участок. Решено начать с того. Утром пробовали.
Бутенко покачал головой:
— Затянули, затянули с косовицей! Надо бы снимать, пока восковая зрелость.
Солнце жгло нестерпимо, хотя полдень миновал уже давно. На выгоревшем небе не было ни облачка, только за далекими лиловыми курганами пластались и не имели силы оторваться от горизонта белые барашки.
Бутенко снял пиджак и остался в синей сатиновой косоворотке, подпоясанной узким ремешком. Он задумчиво поглядел вокруг, на оливково-зеленые макушки осота и молочая, густо поднимающиеся над низкорослым ячменем, вполголоса, словно про себя, проговорил:
— Проглядели мы село. Придется посидеть несколько деньков, повозиться с Горбанем.
— Его вчера крепко пробрали, — сказал Петро. — Теперь он возьмется. Ничего, Игнат Семенович, вытянем колхоз, обязательно вытянем.
Бутенко испытующе взглянул на Петра и, стряхивая цветочную пыльцу с пальцев, спросил:
— А ты слышал, академик, в председатели народ тебя просит?
— Если парторганизация будет покрепче да подобрать ей хорошего руководителя, и Андрей Савельевич справится.
— Парторга райком даст. Громака. Помнишь, секретарем сельрады до войны работал?
— Александр Петрович? Знаю отлично.
— Он в отряде у меня парторгом был. Сейчас на курсах. — Бутенко лукаво прищурился. — А от ответа на мой вопрос ты увильнул. Руководство колхозом примешь на себя?
— Да меня ведь агрономом сюда назначили! Вы знаете, Игнат Семенович, мои планы. Я к ним со студенческой скамьи стремлюсь.
— Видишь ли… — Бутенко проводил взглядом стайку куропаток, с шумом вспорхнувших почти из-под ног его. — Видишь ли… Вздумай ты оставить свою идею о садах — я первый разругаю тебя жесточайшим образом. Но твоей работе обеспечен успех лишь при высоком уровне труда в колхозе, при определенном уровне техники, достаточном наличии людей, средств… Понятна моя мысль? Надо поднять колхоз. Это сейчас главное. Без этого мы твоих планов не осилим.
— Понимаю, — согласился Петро. — И все-таки оттягивать надолго нельзя. Работа над картой потребует много времени.
С минуту Бутенко молчал. Крупные сильные пальцы его мяли сухой стебель, глаза внимательно глядели на Петра.
— А еще какая причина? — спросил он. — Только выкладывай начистоту.
— Есть и еще одна. В правление сегодня подкинули анонимку.
— Знаю. Она у меня.
Они вышли на дорогу. Возле самых ног их юркнул и, тяжело переваливаясь, побежал к своей норке жирный суслик.
— Вот еще следы оккупации, — сказал Бутенко, провожая его взглядом. — До войны мы почти всю эту пакость в районе изничтожили.
Он извлек из кармана трубку и, набивая ее табаком, сказал:
— Вот что, дорогой Рубанюк. Анонимка — вещь неприятная не только для тебя. Продажные твари, служившие фашистам, притаились кое-где по району. Клевета, компрометация советских людей — одно из подлых орудий врага. Расчет простой: посеять недоверие друг к другу, выбить нас из колеи. Ты едва ли помнишь, а батька своего спроси, он знает, какие в тридцатом году о колхозах слушки пускали.
— Я тоже кое-что помню… Это когда кулаки школу подожгли, председателя сельрады и секретаря комсомольской ячейки убили ночью… Мне тогда было тринадцать лет, а в памяти навсегда осталось.
— Сейчас совсем не то. Народ врагу крылышки пообрезал. Но вот, видишь, сорнячок не весь
