— Будет вам смеяться!
Маленькие вишнево-яркие губы приоткрылись в довольной улыбке.
Петро показал рукой в сторону крестцов:
— Дела, вижу, неплохи… Лихолит, пожалуй, отстанет.
— Любопытно! — проговорила Волкова. — Очень любопытно… Председатель почти весь день пробыл в бригаде, а теперь боится, что ее обгонят…
Петро смутился. Он ведь и впрямь ничего еще не сделал, чтобы помочь Федору Лихолиту. А девушка, не догадываясь, видимо, о том, что слова ее повергают молодого председателя в еще большее смущение, оживленно говорила:
— Товарищ Бутенко у нас тут здорово разжег людей, поговорил с ними, пошутил, вызвал на соревнование…. Вот в полдень будем подводить итоги. — Волкова вынула из-за пояса несколько красных флажков. — Вручим передовикам первой половины дня. Это все товарищ Бутенко подсказал. Бригада дала ему слово переходящее знамя Ганны Лихолит завоевать.
— А где сейчас Игнат Семенович? — спросил Петро, испытывая острое чувство досады при мысли, что не догадался сделать и доли того, что сделал тут Бутенко.
— Игнат Семенович был недавно здесь. Кажется, к лобогрейкам пошел.
— А бригадир где?
— Она вяжет. Вон, видите, в синем платочке?
Петро пошел к Варваре. Она, ответив молчаливым кивком на его приветствие, продолжала вязать. Петро, взглянув в ее лицо, спросил:
— Что с тобой, Варя?
— Ничего, — сухо сказала Варвара и плотно сжала губы.
— Неправда! Всегда веселая, а сегодня что-то загрустила.
Варвара, положив связанный сноп, оправила соседний валок, распрямилась и стала приводить в порядок свои волосы. Зеленоватые глаза ее зло блеснули, лицо, обычно жизнерадостное, белое, — а сейчас испятнанное коричневыми конопинами, выдававшими беременность, стало еще более темным.
— Нехай они сгорят, чтоб я до них еще ходила! — процедила она сквозь зубы.
— Кто?
— Лайдаки проклятые. Не хотела брать бригаду, так уговорили ровно маленькую. Всю ночь бегала по хатам. Ноги у меня не казенные…
— Постой, постой! Кто не вышел?
— Лаврентьиха отказалась.
— Как отказалась?
— «Не пойду!» — и все. Я ей: «Федоска, да ты одумайся, что ты мелешь? При оккупантах выходила, на душегубов работала, а на себя не хочешь». — «Своих я не боюсь, говорит, ничего мне не сделают, а вот вывезем весь хлеб на заготовки, чем я детей кормить буду?» — «Федосья, говорю, у меня тоже двое; так, значит, давай своими огородами займемся, нехай хлеб пропадает?» — «Я хоть огородину соберу, говорит, прокормлюсь как-нибудь с пацанами». Я и так, и так… «Федосья, говорю, стыдные у тебя слова, стыдно их и слухать!» С тем хлопнула дверьми и пошла.
— Не свои слова — чужие повторяет она, — сказал Петро. — Муж у нее на фронте, сама она сколько горя хлебнула во время оккупации. А кто еще не вышел?
— Малынцова — сноха. «Больная», говорит. Брешет… Горпина Грищенчиха…
— К вечеру дай мне списочек. Разберемся. А ты подними голову выше, Варя! Не такие трудности были. Как там Андрей Савельевич поживает?
— С утра подался на ферму.
— Он… обиды не затаил?
— Да он радуется. А там кто его знает? Обижаться ему нечего.
Высказав Петру то, что ее тяготило, Варвара взяла перевясло.
Солнце припекало все сильнее, зной струился над степью, затрудняя дыхание, обжигая лица и руки.
— Где же Игнат Семенович? — спросил Петро. — Что-то не видно его.
— Был. Пошел в село. А как там у дядька Федора?
— Убирают. Грозятся знамя переходящее забрать.
— Ну, нехай, — с напускным равнодушием ответила Варвара. — Это мы еще посмотрим.
Был полдень, когда Петро вернулся в село. Не заезжая в правление, он спрыгнул с велосипеда около двора Федосьи Лаврентьевой и, вытирая пот со лба, зашагал к хате.
По дороге сюда Петро с трудом подавлял острое враждебное чувство к Лаврентьихе, принуждая себя быть хладнокровным и спокойным. А вошел на подворье, увидел худенького мальчишку и девочку — и сердце его дрогнуло.
— Где мамка, орлы? — спросил Петро. Он присел перед ними на корточки и тут увидел хозяйку, идущую с огорода к хате.
— Доброго здоровья! — с преувеличенной приветливостью и не без смущения поздоровалась она.
— Здравия желаю, Федосья Михайловна!
Женщина молча подняла и отбросила с дороги хворостину, отставила с порога щербатый чугунок, открыла ставни в чистую половину хаты.
— Проходьте, что ж так под сараем сели?
Петро провел рукой по голове мальчугана, подмигнул девчонке и пошел к дому.
В светлице с незастекленными окнами он увидел голые стены и непокрытый стол, длинную лавку, кучу проросшего картофеля, сваленного в углу, почувствовал гниловатый запах запустения.
— Поизвиняйте, что у нас так, — сказала хозяйка, смахивая фартуком пыль с лавки. — Ничего не оставили, проклятые. Сидайте, пожалуйста.
Петро вспомнил: дом Ефима Лаврентьева, превосходного плотника и неутомимого работяги, был до войны одним из самых зажиточных, благоустроенных в селе.
— Что слышно про хозяина? — спросил Петро, сняв фуражку и пятерней расчесывая влажный от пота горячий чуб. — Никаких известий?
— Ничего нету. Как с первого дня ушел тогда, ни письма, ни похоронной.
— Зачем же похоронная? Воюет где-нибудь.
Федосья вытерла кончиками пальцев уголки сухих губ, вздохнула. Она была еще довольно молодой, но густая сеть мелких морщинок оплела смуглое, когда-то красивое лицо.
Петро раздумывал, как бы начать разговор.
— Варька, наверное, жалилась? — опередила его своим вопросом Федосья, бросив на председателя настороженный взгляд. — Я же знаю, чего это вы в гости зашли.
— Догадливая, — усмехнулся Петро. — Надо идти в степь, Федосья Михайловна.
— Заберите пацанов моих, тогда пойду. Куда я их дену? Чем я их кормить буду? — Федосья даже захлебнулась от волнения. — С базара я их не нагодую. Купленым, говорят, не наешься. Крыши вон совсем нет, — ветер по хате гуляет…
Петро вспылил:
— Вам не стыдно такие вещи говорить? А как же наши фронтовики врага будут бить, если мы им хлеба, мяса не дадим вовремя? Что ваш Ефим скажет, когда вернется и узнает: Федосья отказалась общему нашему делу помогать! А разве колхоз не кормит вас, не одевает? А? Вспомните, когда все работали дружно, что вы на трудодень имели? Вспомните-ка!
— Так у меня ж детей полная куча.
— За детей прятаться нечего. Дети и у других есть.
— Ну, возьмите их! Берите! Я пойду, — виновато пряча глаза, пробормотала Федосья. — Что я, работы боюсь? Иль у меня сердце за колхоз не болит?
— Не болит, Федосья Михайловна. Болело бы, давно пришли бы, посоветовались: «Что делать?» А детей можно пристроить. Ясли откроем.
Федосья краснела и бледнела и, наконец, созналась:
