вырыть.
Не оглядываясь на подплывший к берегу труп, он, сутулясь, зашагал к мосту.
На левом берегу он опять стоял, молча наблюдая бесконечный поток людей, машин, повозок. Сюда, на переправу, устремились со своим скарбом какие-то предприятия, институты. Люди поглядывали на небо, торопились скорее миновать опасную зону и, выбравшись на левый берег, медленно и устало брели по лесной дороге.
Морячок, в бушлате и бескозырке, с забинтованной рукой на перевязи, широко расставив ноги, ехал верхом на неведомо где добытом коне. Как он попал сюда, трудно было понять, но в позе его, деловитой и независимой, в том, как он уверенно пробивался сквозь людской поток и беспечно покуривал самокрутку, было что-то, что внушало к нему уважение. С выражением явного превосходства он поглядывал на пехотинцев, шагающих по грязи.
— Эй, землячок! — окликнул моряк усатого, пожилого бойца. — Скат спустил.
Усач посмотрел на свою распустившуюся обмотку. Не найдясь, что ответить на ядовитую шутку, он проводил морячка обиженным взглядом и, под смешок товарищей, смущенно стал перематывать обмотку.
В сторонке, кое-как замаскированные ветвями, стояли новехонькие тяжелые орудия и такие же новые гусеничные тракторы. Их надо было переправить на правый берег, к фронту. Седой полковник, с артиллерийской эмблемой на петлицах и орденом Ленина на груди, ругался с комендантом переправы.
— Пойми, голова! — горячился полковник. — Не могу я искать другой переправы.
— Не выдержит, товарищ полковник, — сумрачно отвечал комендант. — И не требуйте. У вас вон какие громадины. Под расстрел не хочу идти.
— Выдержит! По одному — выдержит. Мне — срочно, — то просяще, то грозно говорил полковник, вытирая платком лоб.
— Тогда повремените. Пропущу полк, посмотрим.
Полковник отошел, стал в двух шагах от Рубанюка, нетерпеливо вертя в руках бинокль.
— Хорошие пушечки везете, — сказал ему Рубанюк.
Полковник оглянулся, устало махнул рукой:
— Везу вот. А как воевать буду? Ни одного метра провода.
Он подошел к своим тракторам, скользя сапогами по грязи и что-то гневно бормоча.
Рубанюк услышал негромкий девичий смех. Две зенитчицы, подстелив плащпалатки и свесив ноги в окопчик, ели хлеб с маслом и о чем-то болтали. На бруствере лежали букетики цветов. Девушки были очень молоды, жизнерадостны, и даже мужская красноармейская форма не лишала их обаяния. Они пересмеивались, но потом, заметив невдалеке хмурого подполковника, заговорили шепотом. Рубанюк, не желая им мешать, пошел к полковому обозу, который сбился около дороги.
Уже при въезде в село, где предстояло разместиться штабу полка, его встретил немолодой, с седеющими вислыми усами батальонный комиссар. Он сверкал новеньким обмундированием; ремни его поскрипывали при каждом движении, пунцовые звезды на рукавах гимнастерки казались чрезмерно яркими.
«На войну, как на парад, собрался, — подумал Рубанюк с неприязнью. — Нюхнет пороху — не тот будет».
— Прибыл, товарищ Рубанюк, к вам в полк, — сказал политработник. — Комиссаром. Так что вместе воевать придется. Путрев, — назвал он свою фамилию, протягивая руку.
— Вместе так вместе, — сдержанно ответил Рубанюк.
— Вижу, вы на мой новенький костюмчик коситесь? Забрал из дому. Зачем добру пропадать? Мне ведь повезло: в Киеве был, с семьей повидался.
— Ну, как там? — невольно оживляясь, спросил Рубанюк.
— Настроение боевое. Жизнь течет нормально. Бомбит, правда, частенько.
Они шли широкой улицей села, запруженной повозками, машинами, походными кухнями. Ветер гнал с неба обрывки туч, шелестел в листьях садов. Около заборов и плетней стояли нерасседланные лошади, детвора оживленно сновала между красноармейцами, молодицы, шлепая босыми ногами, переходили через улицу к колодцу. Набрав воды, они шли, раскачиваясь, ловко перекладывая коромысло с плеча на плечо.
— Кадровый? — спросил Рубанюк, сбоку разглядывая невысокую фигуру Путрева.
— И да и нет. Призван в тридцать девятом. По мобилизации ЦК. С партийной работы.
— Учились?
— Какая учеба! Полуторамесячные курсы. Потом поход в Западную Украину, финская.
— Побывали на финской?
— Прихватил. После ранения — в политотделе дивизии. Вот и все мои военные академии.
— Так-с.
— Прежний комиссар ваш, мне сказали, так и не успел повоевать?
— Вострецов? Да, ему не повезло. Заболел, на фронт и не попал…
На углу улицы, перед площадью, расположились бойцы из батальона Лукьяновича. За палисадником слышался приглушенный смех. По разговорам можно было догадаться, что бойцы делят хлеб и сахар.
Красноармеец Терентии хрипловатым голосом рассуждал:
— К старости у человека в характере все недостатки наружу вылезают. Смолоду вредный или, скажем, жадноватый был — в летах еще вредней станет, еще скупей.
— А вот это ты, Терешкин, брешешь, — откликнулся кто-то.
— Кобель брешет.
— Ни в жизнь не сохранится к старости характер. Натура человеческая — она все время меняется.
— Ничего не меняется.
— А ты слушай. Вся организма меняется. Как пройдет двадцать лет, так и кровь совсем другая, и клетки…
— Ишь ты! — воскликнул басовитый голос. — Это к старости наш Грива, глядишь, еще порядочным может стать.
— У Гривы одна туловища заменится. А желудок ему менять никакого расчета нету. Как же он добавку переваривать будет?
— Мели, Емеля… — мирно отозвался Грива.
— Серчаешь? — спросил Терешкин.
— Чего мне серчать?
— Тогда дай табачку свернуть. Я тебе после войны на две завертки отдам.
— До чужбячку вредно привыкать, а то в старости на даровинку только жить и будешь. Некрасиво.
Путрев слушал словесную перепалку красноармейцев с интересом и одобрением. Несмотря на трудный переход, люди, судя по всему, были бодры, жизнерадостны.
— В полку крепкие хлопцы, — словно читая мысли комиссара, сказал Рубанюк. — От границы идут. Почти все время с боями.
— Хорошо старик Державин сказал, — ответил Путрев. — Помнишь?
— Ну, что ж, комиссар. Определяйся на квартиру. Разместим людей, потом потолкуем. А если не устал, пройдемся по батальонам, посмотришь народ и себя покажешь.
