— Романовский.
Он смахнул со лба капельки растаявшего снега, сел за стол, положил на него большие кисти рук. Матово-бледное лицо его с крупными, энергичными чертами, крутой лоб, внимательный взгляд умных глаз очень понравились Петру.
— Что у вас с рукой? — встревоженно спросила Оксана, Заметив на пальце хирурга бинт.
— Пустяк. Скальпелем царапнул.
Александр Яковлевич мельком взглянул на свой забинтованный палец и повернулся к Петру.
— У вас большая удача, — сказал он. — Встретиться на фронте с женой суждено немногим.
— Да, повезло. А ваша… Семья ваша где?
В глазах врача промелькнула и исчезла тень.
— Мои погибли, — сказал он отрывисто. — Жена и сынишка… При эвакуации Таллина несколько пароходов с женщинами и детьми эти звери разбомбили.
Как бы отгоняя тягостные воспоминания, он спросил: — Жмут немцы?
— Здорово жмут.
— Чувствуем. Да… тяжело. Помолчали.
— Вы, кажется, академию перед войной закончили? — спросил Александр Яковлевич. — Мне Оксана Кузьминична много о вас говорила. Молодец она у вас. Очень способная. С ней работать просто удовольствие. Учиться ей, обязательно учиться надо!
Через сутки Петро уезжал. Оксана пошла проводить его к контрольно-пропускному пункту.
В сторону фронта бесконечной вереницей шли колонны машин, груженных боеприпасами, мешками сухарей, мясными тушами, ящиками консервов, концентратами. По обочинам шоссе ползли конные упряжки с заиндевевшими конями и ездовыми, катились орудия, танки.
В кузове одной из машин оказался знакомый старшина из батальона Тимковского. Он приветливо помахал Петру рукой, жестом пригласил его садиться рядом.
— Возьми меня с собой, Петро, — полушутя сказала Оксана.
— Поехала бы? Не побоялась?
— С тобой нигде не страшно.
Они постояли молча, глядя друг другу в глаза. Она заставила себя улыбнуться и спросила:
— Когда же теперь ждать тебя?
Петро пожал плечами:
— Буду жив — увидимся.
— Будешь!
Лицо ее стало грустным. Она вдруг порывисто прижалась к мужу, горячо поцеловала его в губы.
— Поезжай, мой родной!
Старшина протянул руку, помог Петру взобраться на машину, кивнул в сторону контрольно- пропускного пункта.
— Твоя провожала? — спросил он.
— Жена.
— Толковая баба. На фронте подцепил?
— Какие новости у нас в полку? — не отвечая на вопрос старшины, спросил Петро.
— Должны отвести на пополнение. А что еще за эти дни было, не знаю. Сам из командировки возвращаюсь, из Москвы.
Свой батальон они разыскали в полуразрушенной усадьбе совхоза. Роты грузились на машины, и Петро, доложив командиру взвода о прибытии из отпуска, побежал помогать своим. Сандунян обрадовался ему так, словно они не виделись целую вечность, однако расспрашивать не стал — некогда было. Уже в пути, накрывшись с Петром от ветра одной палаткой, он спросил:
— Виделся?
Петро охотно рассказал о встрече с Оксаной.
Поздно вечером колонна въехала в окраинные улочки Москвы и остановилась. Временно роты разместили на частных квартирах, выставили усиленные караулы.
Петро со своими товарищами устроился в крайнем от переулка тесном домике. Они умылись, просушили валенки, поделились харчами с хозяевами — стариком-пенсионером и его больным сыном- подростком.
После ужина Петро свернул цыгарку и вышел за калитку. Молодой снежок выбелил крыши, заборы, тротуары.
Над деревянными одноэтажными строениями раскинулось синее, в крупных звездах, небо. Мимо, скрипя полозьями, тянулись бесконечные обозы. По приглушенному разговору ездовых и усталому фырканью лошадей Петро догадался: обозы были в пути уже давно.
Изредка слышалась далекая канонада.
К Петру подошел Сандунян. Они долго стояли молча. В сыроватой, мглистой темноте лежала безмолвная Москва. Погашены тысячи фонарей на ее улицах, плотно занавешены окна домов, у каждого подъезда, у калиток — настороженные женщины с противогазами поверх шубок, пальто, ватных стеганок.
Петро представил себе Москву такой, какой он покинул ее несколько месяцев назад, когда закончил учебу и собирался домой, в Чистую Криницу. Омытые теплым дождем, блестящие на солнце торцы Красной площади. Рубиновые звезды над кирпично-красной зубчатой стеной. Сверкающие в бирюзовом поднебесье златоцветные купола соборов. Птичий писк и гам в Нескучном и Сокольниках. Воздушно-легкие павильоны парка культуры.
Петро снова почувствовал, как невыразимо близка, дорога ему и та, залитая щедрым солнцем, шумная Москва, и вот эта, окутанная мраком, настороженная, но такая же величавая и гордая в своем спокойствии.
…Через день полк перевели в город, в казармы. С утра бойцы приводили в порядок себя и оружие, а в обеденное время Петро пошел к комбату Тимковскому с просьбой об отпуске в город. Капитан выслушал просьбу с кислой улыбкой.
— Старший сержант! — воскликнул он. — Моя квартира в трех шагах отсюда, мамашу свою с двадцать второго июня не видел, а навестить не могу. Не приказано. И не проси.
— Разрешите в таком случае к командиру полка обратиться, — настаивал Петро. — Я бы комиссара отыскал. Он не иначе как где-нибудь здесь в госпитале находится.
Тимковский с сомнением покачал головой, но Петро так упрашивал, что он согласился сходить к майору.
Вернулся он от командира полка минут через десять.
— До двадцати ноль ноль, — сказал он, протягивая Петру увольнительную записку. — Если комиссара разыщешь, доложи.
— Есть! Думаю, что удастся.
Выйдя за ворота, Петро заколебался. Можно было направиться на Арбат, к Марии. Это было сравнительно близко. Но едва ли в такое время она будет дома. До эвакогоспиталя было далеко, однако там, безусловно, помогут навести необходимые справки, да и просто хотелось проведать госпиталь, в котором лежал.
Одернув полушубок и поправив шапку, Петро зашагал к трамвайной остановке.
Навстречу, вдоль трамвайной линии, двигались рабочее батальоны столицы. Мужчины шли в штатской одежде, с рюкзаками за плечами. Новенькие автоматы в неумелых руках выглядели далеко не воинственно. Но лица людей были мужественны, и, глядя на них, Петро вспомнил, как он сам, впервые получив винтовку, ощутил в себе какую-то неведомую ему до того силу и уверенность.
На перекрестке широкого проспекта женщины возводили баррикаду. Наискось от многоэтажного здания с огромной вывеской «Универмаг» через всю улицу торчали припорошенные снегом металлические «ежи».
«Значит, дела плохи», — удрученно думал Петро.
Это чувство тревоги усилилось еще больше, когда он, выйдя из трамвая, увидел густые толпы людей,