врачами.
Годы труда, тревог и опасений вытравили из его сердца былые увлечения, лишили жизнь прикрас.
– В углу тут стоит мое ружье, – грустно замечает ученый, – оно не заржавеет, я чищу его. Я знаю, что уже не воспользуюсь им, но мне кажется иногда, что я как-нибудь оставлю на день больницу и схожу на охоту…
Есть ученые, способные отдать свою жизнь науке. Их именами мы справедливо гордимся. Но есть люди, способные на большее: отдать все свои радости, все то, чем мы живем, во имя и для блага человека.
События перенесли методику лечения Вишневского далеко за пределы Москвы – туда, где раны не наносятся стерильным ножом людьми в марлевых масках, где каждая ссадина кишит болезнетворными микробами, опасностью, которая несет в себе скорбные последствия.
Решение отправить бригаду в Халхин-Гол ученый принял на съезде хирургов. То, что он узнал из докладов, подсказало ему, что ни дня больше медлить нельзя. Кто мог подумать, что найдутся врачи, способные пренебречь новокаином! При лечении раненных в бою у Хасана анестезия почти не применялась. Каких только предлогов не приводили хирурги против нее! «Травмированный красноармеец, – твердили они, – не выносит уколов; ползучий инфильтрат усложняет операцию, удлиняет ее, приближая угрозу травматического шока. Местная анестезия, – не сдавались они, – ранит психику красноармейца, полное обезболивание не наступает, и раненый страдает вдвойне…» Сторонники наркоза спешили отметить, что они предрекали это давно. Теперь все убедились, что теория Вишневского – ничем не обоснованный миф.
Были и другие причины неуспеха анестезии в условиях полевой хирургии. По милости любителей эфира и хлороформа в госпиталях было много двухпроцентного новокаина, весьма необходимого при зубоврачевании, и Ни одного порошка для раствора. Не было и людей, знакомых с техникой местной анестезии.
Во главе бригады, выехавшей на фронт, был сын Вишневского – опытный помощник отца.
Восемнадцати лет он стал изучать медицину, слушать курс в университете, где когда-то учился отец. Здесь в глицерине и спирте хранились препараты былого прозектора Вишневского и демонстрировались его работы. Влюбленный в анатомию молодой Вишневский, как некогда отец, дни и ночи проводил в анатомичке, трудился до изнеможения и мечтал о ней в часы короткого отдыха. Из всех театров мира он считал самым священным анатомический.
С третьего курса он приступил к решению научных задач. Его занимал вопрос: почему обезболивание не наступало у Шлейха сразу после вливания раствора, а у отца это происходит мгновенно? Шлейх полагал, что само давление струи добавочно обезболивает нервы, – так ли на самом деле?
Студент делал опыты на трупе, вводил в ткани окрашенный раствор и прослеживал пути его следования. Сконструированный им аппарат опровергал предположение, что давление новокаина усиливает анестезию. Все определяется тугой струей, пущенной по заранее изученным ходам. Она широким потоком ползет по клетчатке и прослойкам мышц, обезболивая все на пути. Шлейх не учитывал футлярность строения тканей, убеждается экспериментатор, неподвижный раствор оставлял большие участки не задетыми анестезией.
Сын подтвердил то, что отец проделал практически.
Так началась их совместная работа.
Молодой хирург ехал на фронт со спасительным новокаином и можжевеловым дегтем для бальзамических повязок.
Отец, прощаясь, предупредил его:
– В Кавказской войне, без малого сто лет назад, Пирогов подарил русской армии эфирный наркоз. Мы везем ей не менее счастливое средство – анестезию. Хирурги могут спорить веками, – армии до этого дела нет, она ждет нашей помощи сегодня… От твоих стараний зависит успех важного дела.
Вот и линия фронта.
Хирург на позициях, во фронтовой обстановке. Перед мысленным взором встают картины из прошлого.
…Врач на поле сражения, под защитным крестом, в полевом лазарете, в палатке у линии боя. Алый перекрест, точно броня, ограждает его от нападения. И друзья и враги воздают ему уважение…
Раннее утро. Над Ватерлоо лежит еще туман. С холма Сан-Жен генералиссимус Веллингтон оглядывает лагерь противника. Из мглы выступает армия Наполеона. Грохочут английские пушки, рвутся ядра. От французских позиций отделяется повозка. Ее ведет пожилой человек. Он уверенным шагом направляется в гущу обстрела, оказывает раненым помощь. «Кто этот смельчак?» – спрашивает Веллингтон офицера. «Это главный хирург Наполеона – Ларрей». Генералиссимус приказывает отвести в сторону огонь, снимает шляпу и, взволнованный, склоняет голову. «Кому вы кланяетесь?» – спрашивает его герцог Кембриджский. «Я преклоняюсь пред честью и мужеством», – отвечает ему Веллингтон…
Бригада Вишневского не увидела флага Красного Креста, алый перекрест давно стал мишенью для японских самолетов. Госпиталь не высился уже, как прежде, на косогоре. Под землей, в замаскированных палатках, в овраге, на укрытых носилках лежат больные. Красный Крест не ограждает больше врача, щель, вырытая в рост человека, – его убежище от пуль и снарядов.
Бригада молодого хирурга разместилась по звеньям длинной цепи – от медицинского пункта у линии до полевого госпиталя в недалеком тылу. Одни оказывали первую помощь бойцам, другие проверяли результаты. Вместе с ранеными из первичного пункта прибывала записка: «Больного показать бригадиру Вишневскому». Так пространством и временем контролировалось действие анестезии, новокаинового блока и повязки. Работа шла жаркая, бригада себя не щадила. Жестокое солнце, жажда, лишения были бессильны против этих людей. Их неистовый бригадир сновал по фронту, от первых линий окопов до тыловых госпиталей. Санитарная стратегия беспрерывно уводила его раненых в тыл, лишала хирурга наблюдений. Кто ему скажет, что стало с больным, как сказалась система лечения? Он не мог оставаться спокойным и из шести часов сна, отпущенных ему, выкраивал время, чтобы выискивать по тылу увезенных от него раненых.
В глубоком котловане, где размещалась операционная, хирурги работали каждый по-своему. Рядом оперировали под хлороформом, эфиром, хлорэтилом. Каждый держался собственных взглядов. Проходило короткое время, и бригада Вишневского побеждала – верх брала анестезия. Могло ли быть иначе? Она творила удивительные вещи. Операции проходили без жалоб и криков, воспалительные процессы исчезали, самочувствие больного неизменно оставалось прекрасным. Затем являлась на помощь мазевая повязка. Врачи слышали о лечебных свойствах дегтярных продуктов, знали, что в деревне смазывают раны животных скипидаром или дегтем, но то, что они увидели, было непостижимо. Вначале мазь обезболивала раненую поверхность, страдания больного угасали. Вслед за тем начинался бурный рост соединительной ткани. Рана заживала в неслыханно короткое время. Так стремительно шел процесс гранулирования – обрастания раны заживающей тканью, – что нервы не успевали за ним расти, пораженное место долго оставалось нечувствительным к болям. Ничего подобного врачи никогда не видали. В короткое время излечивались открытые переломы голени и предплечья. Из сорока больных с огнестрельным переломом конечности никто не погиб, и только один перенес ампутацию. Это было подлинное торжество сберегательного метода лечения. «Ампутация бедра, – в свое время писал Пирогов, – дает наименьшую надежду на успех, и потому все попытки сберегательного лечения огнестрельных переломов бедра и при ранах коленного сустава следует считать истинным прогрессом полевой хирургии».
Разрешилось вековое затруднение хирургии. Уже с четырнадцатого века известно, что частая смена повязки травмирует рану. Врачи это знали, но иначе поступать не могли. Лечебные растворы оставались жестоким испытанием для раненых и для врача. Жидкость быстро высыхала и теряла свое противомикробное свойство. «В наше время, – писал Пирогов, – хирурги убедились, что рана тем лучше защищается от внешнего раздражения и заживает скорей, чем реже она перевязывается». «Я оставил однажды повязки на ранах на восемь дней, – признался друзьям Пирогов, – но вонь стала невыносимой. Раны я нашел нечистыми и раздраженными. У всех почти больных развилась лихорадка и усилились боли… В военной практике, несмотря на хорошую грануляцию и наклонность раны к заживлению, приходится перевязывать ее не менее раза в сутки, а обыкновенно и два…»
Великий русский хирург стал в тупик перед этой проблемой.
Повязка Вишневского могла оставаться без смены до десяти дней и больше. Она не загнивала и не
