– Сказки все это. А витрины – так себе, бедненькие... Надо бы еще экспонатов добавить. А вот, если пожелаете, я вам не побрякушки, не шкатулочки с надписью
После торжественной части и летучего банкета Музей военнопленных как-то незаметно опустел. Даже те пять-шесть слушателей, что окружали старого путейца, стали потихоньку разворачиваться, уходить. Хоть было не так чтобы и поздно: до закрытия музея оставалось около часа. И тебе, конечно, хотелось задержаться у стендов с германскими крестами, рассмотреть как следует завитки, детали.
Музей был антифашистским, в нем собрали давно забытые, редко попадающиеся вещи. Висели и диковинные плакаты: малоголовый Сталин в виде бурдюка с вином, красавец-Гитлер в римских гремучих доспехах, на крутобокой и тоже окованной с ног до головы лошади, бравый Муссолини, витийствующий с балкона римской футуристической виллы, даже японский генерал с лучащимися глазами и широкой повязкой на рукаве. На всех этих плакатах русский народ призывали верить тогдашним властителям Европы и Азии. Верить и следовать. Следовать и верить.
Нельзя сказать, чтобы все это – пусть скрыто, пусть ненавязчиво – прославляло войну. Скорей показывало ее глазами противника и, конечно, совсем с другого боку.
Раздался кашель. Оглянувшись, ты увидел: от входа тебе машет рукой и указывает на часы служитель: пора, мол, и честь знать.
Все окружавшие старика-путейца давно ушли. Медленно ковылял к выходу и он сам. Неприятно поразило: сзади на шее у старика-путейца, под седыми редкими волосами, наливался розоватой синевой огромный, косой, напрягаемый при каждом наклоне головы, рубец.
Вдруг из-за стенда-витрины снова выступил молодой железнодорожник. Заметив твои колебания и, как показалось, незаметно им усмехнувшись, он очень тихо, полушепотом спросил:
– Ну что ж вы? Хоть вы-то на поезд глянете?
Ты утвердительно кивнул и двинулся молодому вослед. Он шел на два шага впереди, иногда с улыбкой оглядывался, при переходе из зала в зал останавливался, чуть небрежно кланялся.
– Здесь рядом, за углом буквально...
Во дворе было темно. Поздняя, близившаяся к декабрю осень скупо дождила, подвывал ветер. Справа на холме, невдалеке от музея было кладбище военнопленных, на котором вы побывали днем. За музейным забором угадывался немаленький, хорошо укрытый от посторонних глаз двор.
– Как же музею удалось сохранить поезд? И кто его обслуживает?
– Сейчас сами увидите, – улыбнулся молодой-поджарый. – А обслуживать поезд особо нечего. Раз в год отгонят в депо, в Москву, почистят, вымоют, отвалившиеся цацки приладят. Поезд-то на ходу. Кстати, этот самый старик, что чушь порол, его когда-то водил. Потом, конечно, выгнали. За пьянку.
Мы вошли во двор, обнесенный высокой стеной. Задрожали огни, разорвал темень прерывистый паровозный гудок.
– Ближе, сюда! А то не все увидите. С поездом этим когда-то произошла странная история. В сорок пятом году на нем пленных японцев из Владивостока в один из лагерей отправили. И вот. Поезд из Владика вышел, а в пункт назначения не прибыл. Его, ясное дело, искали, но не нашли. Ну и списали на военное время. А наши поисковики, совсем недавно за Уралом похожий – а может и тот же самый – поезд отыскали. Ну и пригнали, сюда, в музей военнопленных. А куда ж еще? Хотя смешно это: «военнопленный поезд»... Да вот он, смотрите! Сегодня как раз в депо, в Москву гоним!
Прямо на тебя, как в старинном кино, разодрав в клочья экранчик времени, несся паровоз с шестью вагонами.
Набрав неслыханную скорость, поезд чуть отвернул в сторону, пролетел мимо нас по направлению к Москве. В окнах было темно. Потом они все разом осветились.
Однако не набранная в считанные секунды скорость поразила тебя! Поразило то, что мельком увиделось в окнах.
Сто, а может, и двести военнопленных, вжав лбы и носы в стекла, стуча кулаками и что-то беззвучно выкрикивая, пронеслись мимо.
– Так, шелапуты, и колесят – с какой-то змеиной усладой зашипел тебе в ухо молодой железнодорожник. – Ну а мы – мы лазерное шоу из этих отъездов-приездов смастерили. Тут была еще одна история.
Но ты уже не слышал молодого! В голове у тебя вопила и покрикивала, составленная из клочковатых теленовостей, из намеков старого путейца, из умолчаний молодого – история собственная...
Раз в году, то в одном конце страны, то в другом, проносится по рельсам и исчезает короткий состав, ведомый жуковатым, кругломордым, срезанным под козырек паровозом с черной громадной трубой.
В сумерках окна купе светятся лунным неясным светом, за окнами мелькают силуэты, тени. Тени эти обрывчаты, изломаны, ни с чем ранее виденным – не соотносимы...
А поезд несется без остановки! Но теперь не в Москву – по кругу. Он несется по внутренней железнодорожной кривой, по загадочным ненаблюдаемым рельсам, и все время отдаляется, но вместе с тем словно бы и остается на месте.
Так бывает только во сне. Но ведь ясно же: Красногорский музей – не сон, не наваждение, не «фата Моргана»...
Постепенно становятся различимы фигурки пассажиров.
Это в основном мужчины. Правда, изредка попадаются и женщины: жадные, косоглазые, все как на подбор преклонного возраста, что-то язвительное изо рта испускающие.
Нет, мужчины много лучше. Они ведут себя спокойней, с чувством собственного достоинства. Однако взгляды их тоже переполнены злостью, а руки, шаря по бокам, всё время ищут кобуру от пистолета или какое-то другое оружие.
И вот когда эта поездная круговерть с отдаляющимся и приближающимся поездом начинает уже надоедать – ты, вглядевшись в лица пассажиров, внезапно с неожиданной и неприятной дрожью сознаешь: да это же японцы, военнопленные!
«Ну военнопленные, ну японцы. И чего такого?»
Ничего, конечно. Но как раз с этой самой секунды опознания – поездная круговерть, словно по сигналу прекращается, тебя цепляет крылом паровоза, и ты летишь куда-то в сторону, ударяешься затылком о железо и несколько минут ничего не видишь, не слышишь...
«Разбился? Покалечился?»
Нет, ты жив и даже не слишком поранился. Правда, от удара точка наблюдения за летящим поездом внезапно переменилась.
Теперь ты уже сам, лежа на какой-то платформе, мчишься параллельно короткому составу, ведомому жуковатым паровозом. И еще лучше, еще подробней видишь все, что творится в вагонах.
А творится там что-то странное. Каждый раз, когда паровоз свистит и замедляет ход на семафоре, в одном из вагонов голый по пояс самурай подходит к офицеру в форме и подает ему с поклоном длинный острый, чуть выкривленный нож. Однако офицер делать харакири не хочет. Дух бусидо за время пленения, видно, в нем поослаб. Офицер что-то доказывает самураю, вертит маленькой, словно бы высушенной головой, тени, отбрасываемые его руками, становятся все крупней.
И тогда самурай отсекает себе левую руку. По локоть. Прямо на глазах у офицера.
Тут же лица в окнах тускнеют, опадают ястребиные японские улыбки, трещат плечевые и коленные суставы, истлевает, сворачиваясь в лоскуты, одежда, поезд еще сильней набирает ход, уменьшается...
Правда, перед тем как исчезнуть, он еще раз замедляет ход, выталкивая из тамбура русского солдата в форме, но без ремня и бритую наголо гейшу. Гейша вцепилась солдату в горло, душит его, солдат хрипит, не поддается, насыпь скрывает борющихся...
Вскоре, однако, поездная спираль, или лента Мёбиуса, или черт его знает что – возвращает поезд назад, в Красногорск. И пленные японцы, живущие в загадочном геоаномальном пространстве, – снова влипают в окна.
Они смотрят слепыми глазами. Они не видят изменившегося мира. Они глядят сквозь нас и видят одно и то же: синюю форму, полушубки, войска НКВД, овчарок.
