Знаменитый Лесгафт в свое время писал о книге Павлова:
«У Павлова все, как оказывается, объясняется специфичностью или целесообразной деятельностью органов. Навряд ли можно допустить, что такие объяснения имеют какое-либо научное значение. Несомненно можно сказать, что это есть период научной несостоятельности, если какие-либо процессы объясняются «специфичностью»…»
Как отнесся к этому Павлов?
Иван Петрович в таких случаях бывал суровым и даже резким.
– Какие это судьи? – разносился по лаборатории его негодующий голос. – Я отрицаю их! Вместо конкретного слова, честной критики – спекулятивная философия! Что мне их выдумки, я опираюсь на практику, на гранитный фундамент науки!
Руки его насмешливо изображали врагов: их рост, их манеры, лицо выражало презрение.
Несколько дней спустя он утешает себя экскурсом в историю:
– Ищи у них правды. Кох отплевывался от Пастера, Пастер – от Коха. Вирхов смеялся над Мечниковым и отрицал Пастера. Клиницисты всего мира не признавали мечниковских фагоцитов. Нашли чем удивить! Есть ли что-либо страшнее тирании медицинского образования?
Художник Нестеров, который был свидетелем одной такой отповеди, рассказывает в своих воспоминаниях:
«…Сеанс начался. Сидел Иван Петрович довольно терпеливо, если не считать тех случаев, когда ему хотелось поделиться своими мыслями. Однажды попался ему свежий английский журнал с критической статьей на его научные теории; надо было видеть, с какой горячностью Иван Петрович воспринимал прочитанное; по мере своего возмущения он хлопал книгой об стол, начинал доказывать всю нелепость написанного, забывая, что я очень далек от того, что так вдохновляло его. В такие минуты, положив палитру, я смиренно ожидал конца гнева славного ученого. Буря стихала. Сеанс продолжался до следующей вспышки».
Несправедливая, пристрастная критика разделялась немногими учеными. Вначале менее известные, а затем и крупные стали примыкать к учению Павлова. Медики поспешили изменить свои взгляды на болезни и методы лечения желудочно-кишечных заболеваний. Павлова почтила признанием Академия наук, и вскоре его избрали академиком. Имя русского ученого стало широко известно за границей.
Павлову присвоили Нобелевскую премию. Во врученном ему дипломе значилось, что Каролинский медико-хирургический институт, который имеет право присуждать Нобелевскую премию за важнейшие открытия, постановил присудить премию 1904 года Ивану Петровичу Павлову «в знак признания его работ по физиологии пищеварения, каковыми работами он в существенных частях пересоздал и расширил сведения в этой области».
Такой награды до Павлова не присуждали еще ни одному физиологу.
Вторжение в психологию
Психология, не опирающаяся на физиологию, так же несостоятельна, как и физиология, не знающая о существовании анатомии.
Есть особого рода, удивительные люди. Увлеченные известной идеей, в ранней ли молодости или чуть позже, они всю жизнь от нее не отступают, остаются ей верными до последнего вздоха. Из всего многообразия счастливых и печальных путей они знают один – неизменный и строгий. Все в них проникнуто верой и силой, страшным упорством, подлинной тиранией над собой. Что им неудачи и трудности! Страсть их не знает преград. Верные себе, они умеют видеть только одну цель, служить только ей. Без предвзятых расчетов они следуют за фактами твердым шагом к успеху.
Горячо отдавшись любимому делу, они рано постигают искусство отречения, тайну ограничивать себя во всем. И красота, и развлечения, и изящество им доступны и близки, а еще ближе любимый труд. Великие труженики, они обогащают весь мир ценой угнетения собственного чувства прекрасного.
Таким был Павлов.
В театр он не ходил, хотя любил и ценил трагедии Шекспира, перечитывал их по многу раз. Не жаловал и кино. Музыку слушал не без удовольствия, оперные певцы приезжали к нему, чтобы исполнять его любимые вещи, и все же музыка не стала его привязанностью. Живопись он почитал, полотнами, украшавшими стены его кабинета, искренне восхищался, портрет его писали Репин и Нестеров, его лепили знаменитые скульпторы, – а сам контура собаки не нарисует… Сходство со львом губит рисунок.
Писать он не любит, он скорее расскажет: легче и проще. Зато умеет глубоко любить печатное слово. Всегда готовый отречься от научной ошибки, он ни за что не изменит собственному чувству, запечатленному вдохновенным пером. Никто не поколеблет в нем ощущения прекрасного, верности тому, что однажды глубоко пленило его.
В своем предисловии ко второму изданию книги «Лекции о работе пищеварительных желез» он пишет:
«В свое время эти «лекции» писались среди большого лабораторного возбуждения предметом – и это наложило свою отчетливую печать на книгу, сообщив ей особенную свежесть и горячность. Теперь я давно отошел от того предмета и мой живой интерес сосредоточился совсем в другом отделе физиологии; сейчас о том предмете я не мог бы писать в старом тоне. Таким образом, если бы я захотел исправлять и дополнять книгу в соответствии с тем, что принесли протекшие 20 лет, то книга приобрела бы, так сказать, заплатанный вид. А мне не хотелось портить ее первоначальный общий воодушевленный тон…»
Шесть лет спустя в своем предисловии к третьему изданию Павлов возвращается к тому же вопросу и пишет:
«По тому же мотиву, который приведен в предисловии ко второму изданию, и это третье издание я выпускаю без малейших изменений первоначального текста, лекций… На этот раз к лекциям я присоединяю мою речь… Речь написана в том же приподнятом тоне, что и сами лекции, так что и с этой стороны она оказывается в полной гармонии с ними».
Так относиться к печатному слову может только ученый-поэт. В предисловии к переводу анатома Везалия Павлов выражает свое отношение к автору первой оригинальной анатомии человека в следующих вдохновенных словах:
«Прорвавшейся страстью дышит период, недаром названный эпохой Возрождения, период начала
