Дрон удивился моему появлению, а еще более вопросу, однако же ничего опасного не заподозрил. „Верно, отвечает. Только это дело секретное, так что вы уж помалкивайте“.
„A продайте мне сие тело“, говорю ему я.
Он лошадей остановил, вытаращился на меня. Зачем, спрашивает?
„Я лекарь, мне крайняя надобность для анатомических упражнений. Не поскуплюсь“.
„Продам – что хоронить буду?“
Ага, думаю. Похоже, договоримся. „Вам же куль не разворачивать. Насыплете взамен мертвеца земли или хоть хворосту. И вам выгода, и мне польза“.
Мои приятель Дрон колеблется. „Да недоросль, сказано, обгорел весь. На что вам головешка?“
„Ни на что, отвечаю. Мне костяк нужен, костяк то ведь не сгорел?“
А у самого от чувствительности сердца терпение на исходе. Ну, думаю, еще ломаться будешь, сейчас сшибу с саней, даром возьму.
Тут Рыкалов и спроси: „Да много ль дадите?“
„Десять червонцев“.
Он чуть не подпрыгнул от этаких деньжищ, однако ж догадался сказать: „Мой генерал – он знаете какой. Если дело раскроется – мне не жить“.
„Да откуда раскроется-то? Закопают куль, и дело с концом. Ладно, двадцать червонцев“.
И за двадцать золотых он мне тебя продал. Вот часто сетуют, что у нас в России много воруют и всякий служивый человек мзду берет. Я сам по сему поводу часто негодовал. Но ведь, если задуматься, что есть мзда в стране, где законы несовершенны, а свобода унижена? Очеловечивание бесчеловечности – вот что. Где в законных установлениях хромает разумность, немедленно является костыль в виде барашка в бумажке, и сию дисгармонию подправляет. Без этой смазки сухие и грубые жернова, на которых вершится вращение нашего общества, давно бы треснули и рассыпались. Несправедливо, скажешь ты. Согласен. Но деньги все ж беспристрастней и человечней произвола и насилия, ибо…»
– Данила Ларионович! – взмолился Митя. – Не отвлекайтесь вы! Что дальше-то было? И откуда у вас целых двадцать червонцев?
– Как откуда? Приняты от тебя, в долг, Разве ты забыл? Ну вот. Подошел я к кулю, хочу веревку развязать, а руки, веришь ли, ходуном ходят. Никак не справлюсь. Дрон подождал-подождал, говорит: «Да забирайте целиком. А то разворачивать – паленым мясом завоняет, я не люблю, меня еще в юности, когда в застенке работал, завсегда от этого тошнило. Давайте я его в ваши сани переложу. А у меня тут внизу еще рогожка лежит, и веревка имеется. Буду деревню проезжать, из какой-нибудь поленницы дров наложу, обмотаю, и ладно будет». Укатил Рыкалов к своему келарю. Я куль трясущимися руками разворачиваю, а внутри ты, и нисколько не обгорелый. Вполне живой, целый. Мирно почиваешь, будто la Belle au bois dormant,[17] и пахнешь усыпляющим раствором.
Вот тебе и весь мой сказ.
– А куда мы едем? – спросил Митридат, приподнимаясь и озирая окрестности, вид которых, впрочем, ничего ему не подсказал – поле, лес, деревенька вдали.
– Теперь, право, все равно, – безмятежно молвил Данила. – Я сбежал из-под ареста. Думал в Москву заглянуть: единственно, чтобы не прибавлять к своим преступлениям еще и самое низменное – воровство. Оставлю казенное имущество, – он кивнул на лошадей, – подле какого-нибудь околотка, и буду совершенно свободен. Я ныне беглый, бродяга. Ты же, дружок, и вовсе не поймешь кто. Персона без имени, существующая на свете без соизволения церкви и начальства.
– Разве я больше не Дмитрий Карпов?
– Нет. Конногвардейский вахмистр, которого ты только что помянул, скончался и похоронен в Ново- Иерусалимской обители. Так покойнее для всех и в первую очередь для него самого.
– Кто ж я теперь? – потерянно спросил Митя, который, оказывается, уже был никакой не Митя, а персона без имени.
Фондорин ответил не сразу, а когда заговорил, то не так, как обычно, а медленно, с запинкой:
– Об этом я и размышлял, пока ты находился под воздействием паров белильной извести. Хочешь… хочешь быть мне сыном? Ты мне душой родня, а это больше, чем по крови. Может, мне тебя Высший Разум послал, вместо моего Самсона. Он, правда, двумя годами старше… был, но разница невеликая. Свидетельство о его смерти не выправлено, а стало быть, для государства он, в отличие от Дмитрия Карпова, жив. Будешь Самсон Данилович Фондорин, а? Все же дворянский сын, свободный человек. Если согласишься, пойду в полицию с повинной. А может, откуплюсь от побитого капитана Собакина, червонцев-то еще много осталось. И заживем с тобой вдвоем где-нибудь в дальней местности, никто нам не нужен. Имущества у меня никакого нет, но, Разум даст, с голоду не умрем, я ведь лекарь…
И замолчал. На спутника не смотрел. Показалось, что даже вжал голову в плечи, словно боялся услышать ответ.
И Митя тоже молчал. Вспомнил про папеньку – передернулся. Маменька? Прав Маслов, она быстро утешится. Братец? Тот лишь рад будет…
Сел рядом с Данилой, обнял его. Мысленно проговорил по слогам свое новое имя: Самсон Фон-до-рин. Звучит не хуже, чем Дмитрий Карпов.
Потом ехали в молчании, навстречу светлеющему дню.
– А государыня? – спросил сын. – Ведь отравят ее – не один, так другой. Не быстрым ядом, так медленным.
Отец выдернул соломинку, сунул в рот, пожевал. Было видно, что ответ предстоит пространный.
– Да ну их, земных властителей. Все они единым миром мазаны, пускай пожрут друг дружку. Только навряд ли царем станет Наследник. Сие была бы историческая несуразица, история такого не захочет. Я верю, что в истории есть движение и смысл. Иногда ловкачи хитростью замедляют или перенаправляют ее течение, но ненадолго. Подобно реке, бегущей к морю, история лишь сделает изгиб в своем русле и вернется на предуготованную стезю. Ну обхитрит Маслов итальянца и возведет на престол свою куклу. Не усидит она долго, кувыркнется вместе с кукловодом. Время сейчас не такое, чтоб всем носить естество на одну сторону, как у гатчинских солдат. Снасильничать общество не под силу никакому тирану и никакому Магу. Это только кажется, будто чрезмерно волевой правитель способен перевернуть целую страну вопреки ее воле и желанию. Способен – но лишь в том случае, если сих перемен внутренне желает активная фракция, про которую мы с тобой уже говорили. И мудрый государь сей закон разумеет. Маслов же хоть и умен, но не мудр. А Наследник еще того менее. Государственная мудрость, Дмитрий, состоит не в том…
– Самсон, – поправил Фондорин-младший.
– Государственная мудрость, сын мой, состоит не в том, чтобы плыть наперекор ветру, а в том, чтобы вовремя подставить под него парус. Августейший Внук, в отличие от своего родителя, дитя новых времен и новых устремлений. Ему и царствовать, чуть раньше или чуть позже. Маслов с Метастазио могут сколь им угодно суетиться и коварничать, воображая, будто изменяют ход истории, но…
Динь-динь-динь, доносился спереди серебряный звон колокольцев, с каждой секундой приближаясь.
Навстречу тройке по белой дороге неслась запряженная белой шестеркой белая карета на полозьях – будто сама Царица Зима ехала осматривать свои владения.
– Mon pere примите в сторону, – перебил оратора Самсон, не придумав, как обратиться к новообретенному отцу по-русски – слово «папенька» язык произносить отказывался. – Вон как гонят. Не сшибли бы.
Фондорин дернул вожжи, заворачивая коренника на обочину.
Но остановилась и чудесная карета.
Кучер крикнул с высоких козел:
– Эй, служивый, где тут у вас поворот на сельцо Осушительное? Не проехали мы?
Из окна экипажа высунулась дамская головка в собольей шапочке.
– Не Осушительное, а Утешительное, стюпид!
Данила издал диковинный звук, средний между стоном и всхлипом, Самсон же закричал что было мочи:
– Павлина!
