мертвого Семена отвалилась вниз, обнажив страшные редкие зубы. В этот миг мне показалось, что покойный бугай в красной рубахе хочет вцепиться мне в руку, и я, дико взвизгнув, кинулась из комнаты прочь.
Заколка, что все это время болталась у меня на челке на честном слове, естественно, сразу же сорвалась с моих густых, но коротких волос и с оглушительным стуком шлепнулась на паркет, скользнула по нему и отлетела под диван. Я, конечно, могла бы наплевать на украшение и продолжать спасаться бегством, но, во-первых, эта заколка – единственная приличная вещь, имеющаяся у меня в гардеробе, а во-вторых – это подарок Люськи. А с Люськиными подарками, это уж я знаю совершенно точно, шутки плохи. Бывало, сядет моя Криворучко, откинется в кресле, эдак оценивающе, с творческим прищуром, как учили на курсах дикторов, посмотрит на меня и голосом стилиста Зверева скажет: «А ну-ка, Абрикосова, надень-ка мою заколку от Шанель, ну ту, помнишь, которую я тебе в прошлом году из Турина привезла? Она очень подойдет к этим твоим красным гриндерсам». И попробуй я только не надень. Тут же обида на всю жизнь. «Ах так? Ах вот ты как? Я, значит, тебе подарки дарю, а ты, выходит, ими манкируешь?» Тут же надуется и не будет разговаривать целую неделю.
Так что, сами понимаете, этой заколочкой я очень дорожу. Потому и нырнула за ней под диван, да, замерев в неудобной позе, так там и осталась. В замке загремел ключ, стукнула о стену торопливо распахнутая входная дверь, и уверенный женский голос произнес:
– Сюда, пожалуйста, товарищи милиционеры. Осторожно, здесь приступочка, порожек, не упадите... Труп вон там, в комнате, давайте я вас провожу.
Кем я только не хотела быть в раннем детстве! Кажется, нет на земле профессии, которую я бы не примеряла на себя. Геологом быть хотела, фокусницей хотела, даже стюардессой мечтала стать. А одно время всерьез подумывала работать стоматологом. Это страстное желание поселилось в моей душе после посещения одного детского врача, на которого никак не могли нарадоваться все мамы, папы, бабушки и дедушки, приводившие своих чад в районную поликлинику, чтобы поставить пломбу или вытащить заболевший молочный зуб. Как сейчас помню, на первом этаже амбулатории принимали три доктора. Из первых двух кабинетов раздавались истошные крики и плач, а в третьем кабинете отчего-то стояла благостная тишина. Детишки выходили оттуда задумчивые и тихие и, ухватив маму за ручку, торопились покинуть гостеприимные стены лечебного учреждения.
И хотя очередь туда и была самая длинная, сели рядом с тихим кабинетом и мы. Когда пришел наш черед, мама посмотрела на меня лучистым взглядом и бодрым голосом сказала: «Иди, Сашка, и ничего не бойся. Видишь, какой там врач хороший работает, он никому не делает больно!» О том, какой хороший врач сидит за закрытой дверью и поджидает следующего пациента, я узнала буквально через минуту. Лишь только я успела устроиться в кресле и откинуться на высокую спинку, как надо мной склонился громадный небритый людоед из сказок братьев Гримм. Он сверкнул недобрым глазом и зловещим пиратским шепотом, хриплым от выпитого рома, сказал, потрясая у меня перед носом здоровенными щипцами, которыми, должно быть, в случае надобности можно было бы выдернуть рессору из трактора «Беларусь»: «Пикнешь – в морду дам и все зубы одним махом этой штукенцией выдеру!» Ну скажите, кто бы после этих его слов отважился издать хоть какой-нибудь звук? И, беззвучно содрогаясь под сверлом бормашины, я отчетливо поняла, что больше всего на свете хочу быть зубным врачом, чтобы вот так вот безнаказанно кому угодно грозиться дать в морду и размахивать перед носом у оробевших людей страшным орудием пыток из арсенала великанов-инквизиторов.
Но мечты мои рухнули, когда к двенадцати годам я трезво оценила свои физические возможности и поняла, что при всем своем желании и усиленном питании по габаритам недотягиваю до людоеда из поликлиники. Я тут же оставила эту затею и переключилась на мечты о профессии милиционера. К чему я это все рассказываю? А к тому, что милиционером я мечтала стать аж с пятого по восьмой класс. Сидя в туалете и не решаясь пойти на урок с исцарапанными руками и синяком на скуле, я представляла себе, как проезжаю в шикарном милицейском «уазике» мимо подъезда своего обидчика Ромки Парамонова. Проезжаю я это, значит, мимо его подъезда и вижу – сидит на лавочке Парамонов с дружками, которые тоже не упускали случая отметелить меня на переменах, и пьет пиво. Ну, тут я их всех, красавцев, одним махом и заметаю за нарушение общественного порядка и распитие в неположенном месте. Ну а потом, в девятом классе, когда Парамонова отчислили из школы за безобразное поведение, у меня как-то сама собой отпала необходимость, а с ней и желание посвящать свою жизнь профессии милиционера.
И вот теперь я, наблюдая из-под дивана за действиями опергруппы, с новой силой испытала тягу к правоохранительной деятельности. Могла ли я предположить, забираясь под диван за заколкой, что на моих глазах будут проводиться самые настоящие следственные действия?
А следственная бригада между тем приступила к своим прямым обязанностям. Засверкали вспышки фотоаппарата, замельтешили по комнате различные модели мужской обуви, и в непосредственной близости от моего лица протопали мимо дивана ноги в черных фасонистых мужских туфлях. Новеньких, еще не разношенных и, судя по всему, сильно натирающих ноги своему хозяину. При желании я могла бы протянуть руку и дернуть за черный гладенький шнурок. Туфли остановились перед трупом, и приглушенный мужской голос, какой обычно бывает, когда человек говорит, согнувшись пополам, произнес:
– Ушибленная рана головы, удар пришелся на висок. Так, посмотрим дальше.
Исследуемое тело хозяина квартиры перевернули на бок, затем на спину, и вскоре оно снова заняло первоначальное положение – хозяин раскинулся на спине.
– Никакого криминала я здесь не вижу, – с натугой произнес владелец шикарной обуви. – Все и так ясно. Сердчишко прихватило, потерял сознание, а когда падал, головушкой о край стола и тюкнулся. Нечего тут делать, надо оформлять как несчастный случай да и разъезжаться.
Богатые туфли потоптались на одном месте и, упершись один в другой, чуть освободили левую пятку. Послышался облегченный вздох. Затем таким же способом на волю выбралась и правая пятка. Блаженный стон, похожий на всхлип, пришел на смену вздоху. К новым туфлям быстрым шагом приблизились старенькие, неоднократно чиненные, но тщательно намазанные гуталином и надраенные до зеркального блеска ботинки. И юный голос неуверенно произнес:
– А по-моему, налицо убийство. Вы только посмотрите, какой беспорядок в комнате, царапина на лице трупа, да и свидетельница вот говорит, что пропали вещи покойного.
– М-да? – с сомнением протянул обладатель дорогой обувки. И фальцетом добавил: – И что же, позвольте полюбопытствовать, пропало?
Откуда-то издалека донесся раскатистый женский голос:
– Так шкура звериная на полу была, а сейчас ее нету. Стало быть, украли.
– И что, хорошая была шкура? – заинтересовался фальцет.
– Да какой там хорошая, на помойках краше валяются, – последовал презрительный ответ. – Свалявшаяся вся и вытертая. Эта шкура Ахмеду Мансуровичу была дорога, как память о его выступлениях. Он говорил, что она леопардовая. А когда отца не стало, Сенька просто-напросто поленился это старье выкинуть.
– Ну что, Федор Антонович, будем возбуждать уголовное дело по факту убийства гражданина Семена Камальбекова с целью завладения принадлежащей отцу покойного старой шкурой, предположительно леопардовой? – фамильярно посмеиваясь, поинтересовались новые туфли. – Я думаю, что даже вам, господин Козелок, ясно, что нам тут делать нечего. Сами напишете отказ от возбуждения уголовного дела, или вам помочь?
– Геннадий Викторович, одну минуточку! А что это за следы на обоях? – не сдавался робкий Федор Антонович.
– Вот ведь пристал! – буркнул в сторону тот, кого неуступчивый юный голос назвал Геннадием Викторовичем. – Да я-то откуда знаю, что это такое? Может, картинки какие висели, а может, еще чего.
Но обладатель старых ботинок уже не слушал его. Он устремился к двери и оттуда прокричал:
– Зоя Игнатьевна, где вы там? Можно вас на минутку?
– Да тут я, на кухне, капельки успокоительные пью... – последовал кокетливый басовитый ответ.
– На стенах в гостиной были какие-то фотографии? – не обратил внимания на игривый тон собеседницы дотошный следователь Козелок.
В комнате повисла продолжительная тишина, а затем зычный женский голос неохотно подтвердил, что
