прежде, чем «Ростов» успел сделать поворот, чтобы прийти на помощь.
Это почти мгновенное исчезновение корабля, который только что вёл огонь, корабля, где у каждого были друзья, казалось невероятным. Арсеньев представил себе толстое лицо Глущенко. Как же это?..
— Прямое попадание в зарядный погреб, — сказал Зимин.
Арсеньев опустил голову.
Ему казалось, что он в чем-то виноват перед Глущенко, перед всем этим кораблём, доверенным ему как командиру ударной группы.
Солнце уже взошло. Малиновый диск только что поднялся над линией горизонта, и в отлогих лучах вся поверхность моря казалась затянутой колеблющейся золотой тканью. Десятки глаз тщетно всматривались вдаль, чтобы различить людей среди гребней волн. Но, кроме вечной констанской зыби, которая не утихает ни на минуту, не видно было ничего.
С крейсера, возглавлявшего группу прикрытия, передали по радио: «Отходить на ост самым полным». Арсеньев положил руль право на борт. Всплески взметались вокруг корабля, вставая сплошной водяной стеной. Машины работали на пределе. Никогда ещё с момента спуска лидера на воду его винты не вращались с такой бешеной быстротой. Лаг показывал 42 узла.
Снаряд разорвался на полубаке. Он попал прямо в первую башню. Там начался пожар. От страшного сотрясения вздрогнула вся носовая надстройка. Второй снаряд упал в нескольких метрах от левого борта, и осколки со свистом пронеслись над палубой.
«Накрыли!» — подумал Арсеньев. Он хотел резко изменить курс, чтобы сбить пристрелку, но связь из боевой рубки была нарушена. Вышел из строя репитер гирокомпаса. Не работал машинный телеграф. Оставаться в боевой рубке было бессмысленно. Арсеньев распахнул дверь и, скользнув руками по поручням трапа, выбежал на верхнюю палубу. В это время корабль резко повернул влево.
— Молодцы! Догадались сами положить лево на борт, — крикнул Зимин. Он побежал по шкафуту вслед за Арсеньевым, который спешил на запасный командный пункт, расположенный на кормовой надстройке. Зимину оставалось всего несколько шагов до трапа, когда осколок ударил его в грудь.
На полубаке артиллеристы выносили снаряды из развороченной первой башни. Лейтенант Николаев в расстёгнутом кителе и в сбитой на затылок фуражке таскал снаряды вместе с матросами. Здесь же был комиссар корабля Батурин. Пятнадцать лет назад он служил палубным комендором на легендарном «Гаврииле». Этот неторопливый пожилой человек, казалось, обладал способностью находиться одновременно и в котельном отделении, и на верхней палубе, и в штурманской рубке. В самом начале боя он ушёл из боевой рубки.
— Пойду к матросам. Там от меня больше пользы, — сказал он Арсеньеву. И действительно его присутствие среди личного состава во время обстрела оказалось просто необходимым. Плавные движения комиссара, его окающий волжский говорок и даже старенькая, видавшая виды фуражка с треснувшим козырьком вносили спокойствие и уверенность, где бы он ни появился. Чуть сутулясь и широко расставляя ноги, он шёл от одного боевого поста к другому, замечая каждую неполадку, помогая и словом и делом.
Убедившись, что пожар на полубаке погашен, Батурин направился на ют. Ещё несколько всплесков вскинулись за кормой, и обстрел прекратился. Комиссар глубоко вздохнул. Ему даже не верилось, что выстрелы береговых батарей уже не достигают корабля. Валерка Косотруб, стоявший на кормовом мостике, перегнулся через поручни. Он не мог удержаться, чтобы не поделиться своей бурной радостью.
— А от батарей мы все-таки ушли, товарищ комиссар!
— Ты гляди-ка в оба! — ответил комиссар. — Обрадовался! Пловец!
«Все-таки ушли!» — эта мысль была у каждого, потому что почти никто, за исключением командира корабля, не надеялся выйти живым из-под артогня. Но ни Арсеньев, ни Батурин, ни Зимин, лежавший теперь в кают-компании, превращённой в госпиталь, не считали, что бой закончен.
Не прошло и пяти минут после прекращения обстрела, как с кормового мостика раздался голос Косотруба:
— Справа 120, четыре торпедных катера!
Орудия главного калибра открыли заградогонь. Николаев, находившийся теперь тоже на кормовой надстройке, видел, как перевернулся один из катеров. Остальным удалось проскочить. Они стремительно приближались, раскинув перед собой широкие белые усы пены. Лаптев приказал открыть огонь по ним зенитной батарее.
— Вёрткие, сволочи! — проворчал Клычков. Это был лучший наводчик. Короткий, широколицый, словно вросший в палубу, он не отрывался от прицела орудия.
— А ну, держи! — с первого снаряда Клычкову удалось попасть в головной катер. Клычков на мгновенье обернулся, и Батурин, стоявший рядом, увидел его счастливое лицо, по которому ползли капельки пота, оставляя за собой извилистую дорожку.
— След торпеды! — закричал Косотруб. — Ещё торпеда!
Действительно, остальные катера уже разворачивались, выпустив по две торпеды.
Арсеньев резко положил руль лево на борт. Торпеды прошли мимо, но уже появился новый противник — самый грозный, о котором помнили все, удивляясь его отсутствию.
Солнце поднималось над морем, и, как обычно, с солнечной стороны едва заметной цепочкой заходили самолёты.
«Вот теперь начинается настоящий бой», — подумал Арсеньев.
Огонь вели все исправные орудия. Кок Гуляев, приписанный по боевому расписанию к зенитной пушке, действовал быстро и хладнокровно, словно у своей плиты на камбузе. Перестук зенитных автоматов слился с воем пикировщиков. Их первый заход был неудачен. Бомбы легли далеко за кормой корабля, вздымая огромные фонтаны воды.
Арсеньев запросил сведения с боевых постов. Потери были велики. Больше шестидесяти убитых и раненых. Три орудия выведены из строя. В надводной части несколько вмятин. Это были результаты артобстрела.
Снова самолёты пикировали на корабль. Зенитки стреляли длинными очередями. Непрерывно меняя курсы, ведя огонь с правого и левого борта, корабль уклонялся от бомб. Командир автоматной батареи был убит наповал осколком в висок. Его заменил комиссар корабля. Он по-прежнему был спокоен и нетороплив. Старший лейтенант Лаптев, уже раненный в руку, без фуражки, в очках, с биноклем, болтающимся на тощей шее, прошёл по кораблю, сотрясающемуся от взрывов, и поднялся на прожекторный мостик. Здесь были установлены два зенитных автомата. Они стреляли длинными очередями. Заряжающие едва успевали вставлять обоймы со снарядами.
«Невозможно вести такой огонь. Захлебнутся зенитки», — подумал Лаптев и тут же скомандовал: — По пикирующему — непрерывными! — Это были его последние слова. Бомба попала прямо в орудие, у которого он стоял. Вторая бомба разорвалась у самого борта.
От дыма, горелой краски, орудийной копоти невозможно было дышать. Пламя, как вор, выглядывало рыжими вихрами то из-за переборки, то из люка, то из ящика с боезапасом, как только люди отворачивались в другую сторону.
Румынский берег уже скрылся, но там, на западе, ещё можно было различить тёмное облако — дым пожаров.
— Горит! — указал на берег Клычков пробегавшему мимо него Косотрубу.
У Валерки была разбита скула. Он едва держался на ногах от усталости, но на конопатом лице играла обычная озорная улыбка.
— Горит, Федя, и гореть будет, пока вовсе не сгорит! Хана теперь им!
«Да и нам, пожалуй, тоже, — подумал Клычков, — долго не протянем».
Младший штурман Закутников был легко ранен. Он вышел на минутку из штурманской рубки, чтобы взять пеленг на берег. Осколок ударился в пилерс и отскочил прямо в руку лейтенанту. На медпункте руку наскоро перевязали, и лейтенант отправился назад в штурманскую. Теперь он был полон такой энергии, какой и не ожидал в себе. Ему казалось, что самое страшное — позади. Увидев комиссара, распоряжавшегося у зенитных орудий, Закутников остановился. Ему хотелось совершить что-то значительное, самому сбить самолёт или спасти кого-нибудь от смерти. Батурин, не обращая внимания на лейтенанта, действовал спокойно и уверенно, как на учебных стрельбах, будто вокруг вовсе не рвались бомбы.
