— Разрешите вас заменить, товарищ комиссар? — спросил Закутников.
Комиссар сердито посмотрел на него:
— Давай на свой пост! Что с рукой-то?
Закутников хотел ответить, что это пустяки, но не успел. Взрывная волна сбила его с ног. Он откатился к фальшборту и ударился головой о стойку. Очнулся Закутников уже в кают-компании, превращённой в госпиталь. У стола, покрытого клеёнкой в бурых пятнах, стоял врач. Руки его были до локтей измазаны кровью. Не оборачиваясь, он крикнул:
— Доложите командиру: убитых — сорок шесть, в том числе комиссар Батурин. Раненых — семьдесят восемь.
Арсеньев стоял на кормовом мостике, зажав в зубах давно погасшую папиросу. Обломки искорёженного металла покрывали палубу. У разбитых орудий лежали трупы. Санитары не успевали уносить раненых в переполненную кают-компанию. А с запада надвигалась новая волна бомбардировщиков.
Внизу, в котельных отделениях, в трюмах и жилых помещениях, шла борьба ещё более ожесточённая — борьба с водой, которая врывалась через пробоину в носовой части. Арсеньев послал туда всех свободных от ведения огня. Одной из аварийных групп командовал мичман Бодров. Здесь, в глубине, бомбёжка была ещё страшнее. Корпус корабля сотрясался от близких разрывов. Люди падали с ног, чтобы тут же вскочить и снова из последних сил подпирать брёвнами водонепроницаемые переборки, которые прогибались под напором воды. Отступая из отсека в отсек, Бодров со своей группой яростно продолжал отстаивать жизнь корабля.
— А ну, нажмём, хлопцы! Дальше вода не пойдёт! — кричал Бодров, но вода неумолимо появлялась во всех помещениях. Она пробивалась сквозь щели, подкрадывалась снизу к ногам, струйками стекала сверху. Откачивающая система не справлялась. После очередного разрыва погас свет. Бодров включил аккумуляторный фонарь, висевший у него на шее. Ему даже в голову не приходило, что можно подняться наверх. С ожесточением отчаяния он продолжал командовать, веря, что если Арсеньев не отзывает его, то значит есть ещё какая-то надежда на спасение.
Дифферент на нос увеличивался, носовая часть корабля уходила под воду, но одна из турбин продолжала ещё работать, и корабль двигался вперёд — на восток — курс 90, как приказал командир. Но вот остановилась машина. Бодров выпрямился и прислонился к переборке. Сзади по тёмному коридору кто- то пробирался ощупью. Он услышал голос Косотруба:
— Мичман! Все наверх!
Бодров почувствовал вдруг непреодолимую усталость. Под его ногами уже струилась вода.
— Кто приказал?
— Командир корабля. Все наверх, говорят вам!
Пропустив всех вперёд, Бодров отбросил гаечный ключ, который держал в руках, и последним поднялся на палубу. Здесь было тихо. Уже не стреляли орудия. Лидер «Ростов» превратился в неподвижную мишень, покачивающуюся на волнах.
В кают-компании раненые и мёртвые лежали вповалку на палубе, на столах, в проходах. Обессилевший доктор накладывал повязку на размозжённое бедро полуголого моряка, а тот уже не стонал, а только порывисто втягивал в себя воздух. Лёжа на столе у борта, Зимин отдраил иллюминатор и выглянул наружу. Он увидел вдали несколько бомбардировщиков. Едва превозмогая боль, Зимин снова задраил иллюминатор, встал на ноги и сказал:
— Наверх!
Те, кто мог хоть немного двигаться, вместе с доктором начали подниматься наверх. Поддерживая друг друга, они карабкались по трапу, скользкому от крови. Опираясь на обломок железного поручня, Зимин выбрался на палубу.
Один из самолётов пошёл на корабль бреющим полётом, стреляя из пушек и пулемётов. Зимин почувствовал, что ему обожгло плечо, и в тот же момент он увидел, как флаг корабля, сорванный осколком с гафеля грот-мачты, упал на палубу. Зимин рванулся вперёд, но не удержался на ногах и свалился грудью на штормовой леер, вцепившись в него обеими руками. К флагу уже бежали со всех сторон. Бодров поднял его и передал на кормовой мостик. Лейтенант Николаев укрепил флаг на конце ствола зенитного автомата. Кто-то из матросов тут же начал вращать маховик подъёмного механизма.
Все, кто ещё держался на ногах, повернулись к флагу. Их было человек сорок, а то и меньше. Они тесно сошлись вокруг орудия с флагом: Зимин, Николаев, Закутников, странно повзрослевший за это утро. Рядом с ним Бодров, матросы — Клычков, Гуляев в изодранных кровавых фланелевках. Кровь была всюду — на мокрой палубе, на поручнях и переборках, на замках разбитых орудий, даже на кормовом флаге, потому что в крови были руки боцмана Бодрова. Ветер расправил ленточки на бескозырках с золотой надписью «Ростов» и развернул бело-голубое полотнище над тонущим лидером.
— Справа десять — корабли! — закричал, срывая голос Косотруб.
Эсминцы из группы прикрытия самым полным шли навстречу лидеру, но они были слишком далеко, чтобы успеть. Арсеньев даже не обернулся на крик сигнальщика. Он видел только два «Юнкерса-87», которые разворачивались на боевой курс.
— По самолёту! — крикнул Арсеньев.
Николаев, Клычков и Гуляев кинулись к последнему уцелевшему зенитному автомату. Застучали выстрелы. Пикировщик с воем обрушился на корабль.
Если бы эсминцы, спешившие на выручку, были ближе, с них могли бы увидеть, как от прямого попадания бомбы «Ростов» переломился пополам. Носовая часть тут же пошла ко дну, а кормовая, с обнажившимися винтами, все ещё держалась на плаву. С кормового мостика грохотали выстрелы зенитного автомата.
Когда второй «юнкерс» спикировал на эти обломки корабля, снаряд угодил ему прямо в моторную группу. Самолёт взорвался в воздухе, даже не долетев до воды. Это был последний выстрел «Ростова». В дыму и огне уже ничего нельзя было разобрать, но на поднятом в зенит орудийном стволе все ещё развевался бело-голубой флаг с красной звездой.
ГЛАВА II
МОРЯКИ
1. ЭТО НЕ ПОЛ, А ПАЛУБА
Сержант Сомин лежал на нарах в тёмной комнате и смотрел в окно. За окном тоже было темно и только изредка вспыхивали голубые затемнённые фары. Справа и слева от Сомина лежали такие же, как и он, люди в измятых летних гимнастёрках. Пахло мокрыми шинелями, новыми кирзовыми сапогами и ещё чем-то, очень противным.
«Закурить, что ли?» — Он полез в карман, но вспомнил, что махорка кончилась ещё вчера. «До каких же пор мы будем здесь торчать!» — Отвернувшись от окна, Сомин закрылся с головой шинелью, и сразу она отгородила его от внешнего мира, а воспоминания двинулись в путь сами собой.
В девятнадцать лет детство кажется очень далёким, гораздо дальше, чем это бывает в более зрелом возрасте. Картины родного города, излучина реки, дом под красной крышей и собака во дворе промелькнули мгновенно. Потом Володя Сомин увидел себя уже в Москве студентом первого курса истфака.
Москва в представлении Сомина была неразрывно связана с Маринкой. Просто нельзя было себе представить, чтобы она не жила в этом городе. А сейчас Маринки нет, и неизвестно, где она. Как только Сомину пришло в голову страшное слово «эвакуация», все, что было до начала войны, отодвинулось на задний план, словно это происходило с кем-то другим — милый неправдоподобный рассказ о чем-то далёком. Три месяца в армии были отдельной, новой и единственно реальной жизнью, хотя за это время Володя не видел ни одного фашиста, кроме тех, что были изображены на погрудных мишенях в учебном полку. Попытавшись припомнить первые дни войны, раньше всего он увидел мешки с песком, загораживающие витрины. На стенах домов намалёваны маскировочные клумбы и деревья. Первый плакат: Гитлер просунул своё рыло сквозь разорванный договор, а красноармеец всадил ему в лоб русский четырехгранный штык.
Воспоминания тех дней были очень чётки, но не многочисленны. Память отбирала только то, что действовало сильнее всего. Например, первая бомба, разорвавшаяся в переулке, и оконные рамы, лежащие в комнате на полу. Или длинный зеленоватый «юнкерс» на площади Свердлова. Володя старался тогда представить себе, как падал этот самолёт, когда его сбили наши зенитчики.
