всего она придумывала, как бы устроить так, чтобы казаться богатой, чтобы одеваться покрасивее и приобрести разные безделицы, которыми хвастались другие.
Не все девочки класса Маши были так грубы и легкомысленны, как оскорблявшие ее насмешницы. Многие из них сами принадлежали к небогатым семьям и умели сочувствовать ближним; другие получили дома хорошее воспитание и понимали, как непростительно насмехаться над бедностью; третьи, наконец, занятые учением, не имели ни времени, ни охоты заниматься нарядами или наружностью подруг; они заметили, что Маша девочка не глупая, знакомились с ней и старались сблизиться. В их обществе Маша могла бы очень приятно проводить время, но, к сожалению, в классе находилось пять-шесть человек, всегда готовых напомнить ей ее положение.
— Я уверена, что Смирнова врет, будто отец ее чиновник, — толковали в одном кружке, не замечая, что она стоит подле. — Она, должно быть, просто дочь каких-нибудь мастеровых, оттого она такая и бедная!
— Я бы подружилась со Смирновой, она мне нравится, — говорила одна девочка своей подруге, — только маменька не позволяет мне дружиться с дурно одетыми детьми: у них гадкие манеры.
— Господа, — кричала одна шалунья, — смотрите-ка, Смирнова надела сегодня другое платье, еще короче того! — И она со смехом указывала на Машу, сменившую одно ситцевое платье другим. Маша краснела, конфузилась и чувствовала себя бесконечно несчастной.
Один раз учитель арифметики вызвал ее к доске разрешить заданную им задачу. Маша очень хорошо понимала эту задачу — она разрешила ее быстро и безошибочно — и только что собиралась объяснить учителю ход своей работы, как вдруг ее развлек тихий смех подруг. Она оглянулась и увидела, что две девочки, сидящие на первой скамейке, показывают своим соседкам на ее ноги и сдержанно хихикают. Маша опустила глаза. Увы! Штопка, так тщательно сделанная Елизаветой Ивановной, лопнула, и на одном из ее сапожков красовалась довольно большая дыра. Бедная девочка совершенно переконфузилась. Все, что она собиралась сказать, вылетело у нее из головы. Она стояла вся красная и вертела в руках мел, не находя ни слова в ответ на вопросы учителя, едва ли даже слыша эти вопросы.
Учитель не мог, конечно, догадаться о причине ее смущения и объяснил его по-своему.
— Вы, кажется, сами не знаете, что написали на доске, госпожа Смирнова, — строгим голосом заметил он. — Садитесь на место и в другой раз старайтесь работать самостоятельно, понимать, что вы делаете.
Этот строгий выговор и дурная отметка в журнале, последовавшая за ним, еще более смутили бедную Машу. Она пришла домой огорченная, рассерженная, вся в слезах и, встретив в первой комнате мать, тотчас же принялась жаловаться ей на свои неприятности.
— Право, так невозможно учиться в гимназии, — говорила она, рыдая. — Я совсем точно нищая! Посмотрите, маменька, какая у меня дыра в сапоге, ведь это просто срам!
— Что это с тобой, Машенька! — удивилась Елизавета Ивановна. — Сапоги разорвались? Что же за большая беда? Купим новые! И какой же тут срам? Я думаю, это со всяким случается!
— Да не это одно, а все вообще!.. Как я одета! Кроме меня, ведь у нас никто не носит ситцевых платьев; надо мной все смеются!
— Неужели в самом деле смеются? — с огорчением спросила Елизавета Ивановна. — Смеются над тем, что ты беднее их? Хороши образованные барышни, нечего сказать!
— Конечно, это глупо с их стороны, а все-таки мне очень-очень неприятно! — недовольным голосом проговорила Маша и, отойдя в угол, продолжала потихоньку плакать.
Елизавета Ивановна еще прежде замечала, что Маша стала раздражительна, что она брезгливо относится к домашней обстановке и сидит в кругу семьи нахмуренная, надутая. Она приписывала дурное расположение девочки усталости от непривычных усиленных занятий уроками и не расспрашивала ее; теперь она поняла, в чем дело.
— Ну, вот, — со вздохом проговорила она, — моя была правда: не для чего тебе было поступать в гимназию, не про нас это писано, куда уж нам равняться с другими!
— Нет, маменька, я могу учиться в гимназии! — вскричала Маша. — Только я не могу ходить туда нищей. Я ведь немного у вас прошу: неужели вы в самом деле не можете сшить мне хоть одного порядочного платья?
В первый раз говорила Маша таким образом с матерью. До сих пор она всегда понимала, насколько родителям ее трудно содержать такую большую семью. Елизавета Ивановна с горестью почувствовала эту перемену в обращении дочери.
— Бог с тобой, Машенька, — обиженным тоном проговорила она, — точно ты не видишь, что мы с отцом работаем с утра до ночи и лишней копейки на себя не тратим!
Упрек матери пристыдил Машу, но сознание вины ещеусилило ее грусть. Не счастливее ее была и Елизавета Ивановна: она понимала, что Маша могла бы несколько иначе отнестись к насмешкам подруг, что она могла бы оставить их без внимания, что она могла бы объяснить девочкам, насколько они неправы; но такое благоразумие казалось ей слишком трудным в Машином возрасте, ей до глубины души жаль было дочь, и она всеми силами старалась придумать, как бы помочь ей. Она озабоченно оглядывала скудную меблировку своих двух комнат, как будто стараясь отыскать, которую из вещей, находившихся в них, можно выменять на платье Маше; затем она подошла к старенькому треногому комоду, припертому к одной из стен спальни, выдвинула поочередно каждый из его ящиков и задумчиво перебрала лежавшие в них вещи. Вдруг в глазах ее блеснула радость.
— Не горюй, Машута, — обратилась она с веселым лицом к дочери, — у тебя будет платье, я совсем и забыла, что у меня лежит полотно, которое Лелина крестная подарила ей на белье. Сейчас пойду и продам его.
— Да ведь вы говорили, что оно нужно Лелечке, — нерешительным голосом заметила Маша.
— Ну, что делать, как-нибудь обойдемся!
Маша чувствовала, что она не должна допускать мать обижать ради нее младшую сестру, но искушение явиться в гимназию не хуже других было слишком сильно, и она поддалась ему. Она ни словом не удержала Елизавету Ивановну, спешившую скорей устроить продажу, и когда та через час вернулась домой и подала ей вырученные за полотно восемь рублей, та сильно покраснела, но все-таки с радостью приняла деньги. Через три дня Маша пришла в класс в новом шерстяном платье, за шитьем которого Елизавета Ивановна просидела две ночи почти без сна. Совесть мучила девочку, когда она видела истомленное лицо матери и ее опухшие от бессонницы глаза, но она все-таки не раскаивалась в своем поступке, все-таки радовалась, что какою бы то ни было ценой избавится от насмешек.
Пришла осень. В прошлый год Маша спокойно носила соломенную шляпку, пока пришла пора надевать меховую шапочку; но нынче она нашла, что это «стыдно».
— Маменька, скоро ли вы мне купите осеннюю шляпку? — спросила она у матери, возвращаясь из гимназии в один сентябрьский день.
— Что ты, Машенька! — вскричала Елизавета Ивановна. — Я тебе к рождеству купила мерлушковую шапочку, нынче летом сделала новую соломенную шляпку. Да из каких же это средств тебе покупать по три шляпки в год! Ведь ты у нас не одна! Вон смотри, братья твои чуть не без сапог ходят, я хлопочу, у кого бы занять им на обувь, а ты говоришь — шляпку тебе!
— Я не могу ходить в гимназию в соломенной шляпке, — надувшись, проговорила Маша.
— Да отчего не можешь? Ведь вы же не в шляпках сидите в классе?
— Конечно, не в шляпках, да ведь на улице встречаются девочки! Я не хочу, чтобы меня принимали за нищую. Я уж лучше буду сидеть дома, пока настанут морозы и можно будет надеть меховую шапочку!
На следующий день Маша в самом деле не пошла в гимназию, хотя ей это было очень неприятно.
— Маша, ты отчего это не была в гимназии? — спросил у нее за обедом Иван Алексеевич.
Она повторила отцу то же, что говорила матери, — что не может идти в гимназию без новой шляпки.
Иван Алексеевич задумался.
— Экая беда какая! — озабоченным голосом проговорил он. — Как тут быть? У тебя разве нет денет? — обратился он к жене. — Ты вчера говорила, что займешь у Мироновой?
