вскричала Марья Осиповна.
Долго пришлось Ольге доказывать матери, что мысль ехать в Петербург учиться — не заключает в себе ничего особенно глупого; что в столице ей не грозят никакие страшные опасности, тем более теперь, когда там брат Митя, который, конечно, сумеет защитить ее, что ее присутствие дома теперь вовсе не необходимо: семья не велика, а Маша настолько подросла, что может исполнять небольшие домашние работы. Долго плакала она, умоляя мать не стеснять ее свободы, не мешать ей идти по тому пути, на котором она надеется найти счастье. Марья Осиповна и сама плакала; она то уговаривала дочь, то бранила ее; то упрекала самое себя за излишнее баловство детей, то молилась Богу, прося Его вразумить ее, как поступить в этом случае, но в конце концов все-таки, хотя неохотно, дала свое согласие.
— Не ждала я от тебя этого, — в заключение сказала она: — думала, даст Бог выйдешь ты замуж, как Анюточка, буду я радоваться на твое счастье, а ты — вон что задумала!
Она закрыла лицо руками и горько заплакала. Переносить слезы матери было для Ольги всего тяжелее. Упреки, брань раздражали ее, но это неподдельное горе волновало ее до глубины души; она готова была бы даже отказаться от своего намерения, если бы не сознавала вполне ясно, что не в состоянии осуществить мечту матери, что, выйдя замуж как Анюточка, никогда, никогда не будет счастлива. Она бросилась на колени перед матерью, она целовала ее руки, она уверяла ее, что никогда не перестанет любить ее и всю свою семью, что, кончив учиться, приедет жить с ней, и будет счастлива, гораздо счастливее Анюты.
— А может, ты и раньше увидишь, что все это вздор, что без этого ученья лучше можно прожить на свете, — тогда ты вернешься сюда, не останешься в Петербурге? — спросила Марья Осиповна.
— Конечно, приеду, маменька, — отвечала Ольга: — если только будет возможность, я буду каждое лето приезжать к вам.
Это обещание несколько успокоило Марью Осиповну. Почти всю ночь не спали мать и дочь. Ольга высказала все свои мечты и надежды на будущее, стараясь возбудить в матери хоть часть той твердой веры в успех, которая оживляла ее. Марья Осиповна слабо возражала, стараясь предостерегать, выставлять на вид всевозможные препятствия и затруднения, но по-видимому, начинала поддаваться влиянию дочери. На рассвете Ольга заснула, довольная и спокойная: ей казалось, что теперь все препятствия устранены.
Она проспала долго и, проснувшись, с удивлением услышала, что в соседней комнате гости: раздавались голоса Лизаветы Сергеевны и Филиппа Семеновича. Ей представилось, что, вероятно, с кем нибудь в семействе случилось несчастие, и она поспешила одеться, чтобы узнать, в чем дело. Оказалось, что она сама была виновницей этого утреннего визита родственников. Простившись с дочерью и улегшись в постель, Марья Осиповна не могла заснуть: ей вдруг пришло в голову, что она поступила крайне безрассудно, давая дочери согласие на такое важное дело без совета родных. Она поспешила исправить свою оплошность и, пока Ольга спала, успела побывать у Ильи Фомича и Филиппа Семеновича. Известие о странном намерении Ольги взволновало всех.
— Глупые затеи! — сквозь зубы процедил Илья Фомич.
— Это ужасно, — горячилась Лизавета Сергеевна: — наша племянница, также Потанина, и поедет в Петербург одна Бог знает для чего…
Анюта недоумевала, зачем Ольга уезжает из дому, когда теперь семья живет не так бедно как прежде, и она могла бы пользоваться даже кое-какими удовольствиями.
И вот все они, не медля ни минуты, собрались увещевать безрассудную девушку, уговаривать ее отказаться от ее безумного и преступного намерения.
Ольга никак не ожидала этой новой неприятности. Мать она могла убеждать, упрашивать; она понимала, что если та противится ее намерению, то единственно из любви к ней, из заботливости об ее счастье. Но что за дело до нее всем этим людям? По какому праву вмешиваются они в ее судьбу? Все они, не исключая и старшей сестры, относились к ней до сих пор вполне равнодушно, никогда не старались облегчить ее занятия, не интересовались узнавать ее нужды и желания, не задавали себе вопроса, хорошо ли ей живется. И вот теперь, когда ей открывается возможность переменить свою жизнь к лучшему, достигнуть цели своей давнишней мечты, они восстают против нее, оскорбляют ее… Илья Фомич называет ее взбалмошной девчонкой, которую мать испортила баловством; Лизавета Сергеевна читает ей длинные нотации, беспрестанно поднося к носу флакончик с духами; Анюта презрительно пожимает плечами; Филипп Семенович просто бранится, стращает, что ее запрут в комнату, на хлеб и на воду, что мать проклянет ее, что вся семья отступится от нее. Ольга долго крепилась, стараясь сохранить спокойствие, не обращая внимания на грубость зятя, кротко возражала дяде и тетке, объясняла им свои планы, свои надежды на будущее; но когда она увидела, что это напрасно, что все ее слова считаются пустыми бреднями, она не выдержала. Задыхающимся от волнения голосом она крикнула Филиппу Семеновичу, что он не имеет права мешаться в ее дела, разрыдалась и выбежала вон из комнаты.
Родственники разошлись, сердясь на своевольную девчонку, но надеясь, что их советы не пропали даром, что она образумится.
Опять пришлось Ольге повторять с матерью весь вчерашний разговор, так как Марья Осиповна, ссылаясь на мнение всех родных, взяла назад свое согласие. Опять слезы, просьбы, уверения… А тут еще и дети стали подавать свой голос. Вася жаловался, что не сумеет хорошо готовить уроки без помощи сестры, Маша плакала, что ее некому будет учить. Ольга убеждала Васю, что он уже довольно велик и, при своих превосходных способностях, не нуждается ни в чьей помощи, особенно, если откинет в сторону лень и невнимательность; она утешала Машу, обещая, что заработает в Петербурге денег и станет платить за нее в гимназию.
— Не понимаю, в самом деле, — ввернул свое слово и Петя; — для чего ты, Оля, заварила всю эту кашу: нам так хорошо жилось последнее время, а ты вдруг выдумала уезжать…
— Не понимаешь, так и не понимай! — вспылила Ольга, которая давно уже объяснила брату свои намерения и надеялась, что он поддержит ее в трудные минуты. — Я прошу тебя только не мешать мне, не идти против меня: ты видишь как мне тяжело.
Она ушла в свою комнату, бросилась на постель и уткнула голову в подушку.
В эту минуту ей подали письмо. Это было от Лели.
«Все кончено, милая Оля, — писала Леля:- я не могу с тобой ехать. Когда я рассказала сегодня о нашем намерении, маменька решительным голосом сказала, что не согласна на мой отъезд, не даст мне денег и не позволит взять моих вещей; что это твоя глупая затея, и она запрещает мне говорить об этом больше. Она ушла от меня и, заперлась в своей комнате. Что мне делать? Я, конечно, не могу ехать без денег… А сегодня, как нарочно, надо быть на балу у тетеньки. Можешь себе представить, каково мне! Пожалей меня, голубушка, и напиши, что ты думаешь делать? К нам не приходи: маменька на тебя сердится.
Нежно любящая тебя несчастная Елена 3.»
Это письмо было последнею каплею горечи для Ольги. Подруга оставила ее, отказалась от задуманного вместе плана и отказалась, по-видимому, легко, после нескольких слов матери. Теперь она одна, совсем одна…
Ольга судорожно сжала в руках письмо Лели, и вдруг с ней сделался сильнейший истерический припадок. Марья Осиповна в испуге вбежала к ней в комнату и растерянно металась из стороны в сторону, не зная, чем помочь ей. Припадок прошел сам собой, но затем у Ольги сделались жар и страшная головная боль. Марья Осиповна не на шутку перепугалась: Ольга с детства отличалась крепким здоровьем и почти никогда не болела; теперь, когда она с выражением страдания металась по постели и в бреду произносила отрывочные жалобы на свою судьбу, бедной матери представилось, что она серьезно больна, что ей грозит смерть, и она считала себя виновною в этом.
Когда под утро Ольга пришла в себя, почувствовала облегчение и стала слабым голосом успокаивать мать, Марья Осиповна расплакалась:
— Уж как ты меня напугала, Олечка, — говорила она, лаская дочь: — да неужели ты это все из-за Петербурга?
— Ах, маменька, да вы только подумайте, как все меня мучили вчера! — вскричала Ольга. И, при воспоминании о вынесенных неприятностях, щеки ее опять запылали болезненным румянцем, лицо приняло беспокойное, страдальческое выражение.
