Трактир жизни

серебра.
И, посадив дитя пред рамою открытой,
Где в синем воздухе купаются цветы,
Они в тяжелый лен, прохладою омытый,
Впускают грозные и нежные персты.
Над ним мелодией дыханья слух балуя,
Незримо розовый их губы точат мед;
Когда же вздох порой его себе возьмет,
Он на губах журчит желаньем поцелуя.
Но черным веером ресниц их усыплен
И ароматами, и властью пальцев нежных,
Послушно отдает ребенок сестрам лен,
И жемчуга щитов уносят прах мятежных.
Тогда истомы в нем подъемлется вино,
Как мех гармонии, когда она вздыхает…
И в ритме ласки их волшебной заодно
Все время жажда слез, рождаясь, умирает.

Стефан Малларме

Дар поэмы

О, не кляни ее за то, что Идумеи
На ней клеймом горит таинственная ночь!
Крыло ее в крови, а волосы, как змеи,
Но это дочь моя, пойми: родная дочь.
Когда чрез золото и волны аромата
И пальмы бледные холодного стекла
На светоч ангельский денница пролила
Свой первый робкий луч и сумрак синеватый,
Отца открытием нежданным поразил,
Печальный взор его вражды не отразил,
Но ты, от мук еще холодная, над зыбкой
Ланиты бледные ты склонишь ли с улыбкой
И слабым голосом страданий и любви
Шепнешь ли бедному творению: «Живи»?
Нет! Если б даже грудь над ней ты надавила
Движеньем ласковым поблекшего перста,
Не освежить тебе, о белая Сивилла,
Лазурью девственной сожженные уста.

Гробница Эдгара Поэ

Лишь в смерти ставший тем, чем был он изначала,
Грозя, заносит он сверкающую сталь
Над непонявшими, что скорбная скрижаль
Царю немых могил осанною звучала.

Как гидра некогда отпрянула, виясь,
От блеска истины в пророческом глаголе,
Так возопили вы, над гением глумясь,
Что яд философа развел он в алкоголе.

О, если туч и скал осиля тяжкий гнев,
Идее не дано отлиться в барельеф,
Чтоб им забвенная отметилась могила,

Хоть ты, о черный след от смерти золотой
Обломок лишнего в гармонии светила,
Для крыльев Дьявола отныне будь метой.

«…»

…Отметим способность переводчика вселяться в душу разнообразных переживаний… Разнообразен и умен также выбор поэтов и стихов – рядом с гейневским «Двойником», переданным сильно, – легкий, играющий стиль Горация и смешное стихотворение «Сушеная селедка» (из Ш. Кро).

Александр Блок

Шарль Кро

Сушеная селедка

Видали ль вы белую стену – пустую, пустую,
пустую?
Не видели ль лестницы возле – высокой, высокой,
высокой?
Лежала там близко селедка – сухая, сухая, сухая…
Пришел туда мастер, а руки – грязненьки,
грязненьки,
грязненьки.
Принес молоток свой и крюк он – как шило,
как шило,

как шило…
Принес он и связку бечевок – такую, такую, такую.
По лестнице мастер влезает – высоко, высоко,
высоко,
И острый он крюк загоняет – да туки, да туки, да
туки!
Высоко вогнал его в стену – пустую, пустую,
пустую;
Вогнал он и молот бросает – лети, мол, лети, мол,
лети, мол!
И вяжет на крюк он бечевку – длиннее, длиннее,

длиннее,
На кончик бечевки селедку – сухую, сухую, сухую.
И с лестницы мастер слезает – высокой, высокой,

высокой,
И молот с собою уносит – тяжелый, тяжелый,

тяжелый.
Куда, неизвестно, но только – далеко, далеко,
далеко.
С тех пор и до этих селедка – сухая, сухая, сухая,
На кончике самом бечевки – на длинной,
на длинной,

на длинной,
Качается тихо, чтоб вечно – качаться, качаться,

качаться…
Сложил я историю эту – простую, простую,
простую,
Чтоб важные люди, прослушав, сердились,
сердились,

сердились,
И чтоб позабавить детишек таких вот…
и меньше… и

меньше…

«У нее были косы густые…»

У нее были косы густые
И струились до пят, развитые,
Точно колос полей, золотые.

Голос фей, но странней и нежней,
И ресницы казались у ней
От зеленого блеска черней.

Но ему, когда конь мимо пашен
Мчался, нежной добычей украшен,
Был соперник ревнивый не страшен,

Потому что она никогда
До него, холодна и горда,
Никому не ответила: «Да».

Так безумно она полюбила,
Что когда его сердце остыло,
То в своем она смерть ощутила.

И внимает он бледным устам:
«На смычок тебе косы отдам:
Очаруешь ты музыкой дам».

И, лобзая, вернуть он не мог
Ей румянца горячего щек, –
Он из кос ее сделал смычок.

Он лохмотья слепца надевает,
Он на скрипке кремонской играет
И с людей подаянье сбирает.

И, чаруя, те звуки пьянят,
Потому что в них слезы звенят,
Оживая, уста говорят.

Царь своей не жалеет казны,
Он в серебряных тенях луны
Увезенной жалеет жены.
. . . . . . . . . . . . . . .

Конь усталый с добычей не скачет,
Звуки льются… Но что это значит,
Что смычок упрекает и плачет?

Так томительна песня была,
Что тогда же и смерть им пришла;
Свой покойница дар унесла;

И опять у ней косы густые,
И струятся до пят, развитые,
Точно колос полей, золотые…

«Do, re, mi, fa, sol, la, si, do…»

Do, re, mi, fa, sol, la, si, do.
Ням-ням, пипи, аа, бобо.
Do, si, lа, sol, fa, mi, ге, dо.

Папаша бреется. У мамы
Шипит рагу. От вечной гаммы,
Свидетель бабкиных крестин,
У дочки стонет клавесин…
Ботинки, туфельки, сапожки
Прилежно ваксит старший сын
И на ножищи, и на ножки…
Они все вместе в Luxembourg[35]
Идут сегодня делать тур,
Но будут дома очень рано
И встанут в шесть… чтоб неустанно

Do, re, mi, fa, sol, la, si, do.
Ням-ням, пипи, аа, бобо.
Do, si, la, sol, fа, mi, re, do.

Морис Роллина

Богема Сонет

Последний мой приют – сей пошлый макадам,
Где столько лет влачу я старые мозоли
В безумных поисках моей пропавшей доли,
А голод, как клеврет, за мною по пятам.

Твоих, о Вавилон, вертепов блеск и гам
Коробку старую мою не дразнят боле!
Душа там скорчилась от голода и боли,
И черви бледные гнездятся, верно, там.

Я призрак, зябнущий в зловонии отребий,
С которыми сравнял меня завидный жребий,
И даже псов бежит передо мной орда;

Я струпьями покрыт, я стар, я гнил, я – парий,
Но ухмыляюсь я презрительно, когда
Помыслю, что ни с кем не хаживал я в паре.

Библиотека

Я приходил туда, как в заповедный лес:
Тринадцать старых ламп, железных и овальных,
Там проливали блеск мерцаний погребальных
На вековую пыль забвенья и чудес.

Тревоги тайные мой бедный ум гвоздили,
Казалось, целый мир заснул иль опустел;
Там стали креслами тринадцать мертвых тел.
Тринадцать желтых лиц со стен за мной следили.

Оттуда, помню, раз в оконный переплет
Я видел лешего причудливый полет,
Он извивался весь в усильях бесполезных:

И содрогнулась мысль, почуяв тяжкий плен, –
И пробили часы тринадцать раз железных
Средь запустения проклятых этих стен.

Безмолвие (Тринадцать строк)