его маленького тела протестовала против навязанной ему неподвижности.
А мать… О! Она заслуживала не меньшего внимания, чем ее маленькая дочь. Нельзя сказать, что это была женщина в возрасте или даже «средних лет». Но ее молодость словно вытекла из нее прежде времени. Пепельные, коротко стриженные волосы были зачесаны за уши.
Когда дочь пела, мать не отрывала от нее взгляд, безмолвно двигая губами. Нет, она не проговаривала текст, как это делают некоторые родители, пытаясь дирижировать детьми со стороны. Эта женщина, казалось, была полностью захвачена песней, растворена, потеряна в ней, как может быть захвачена нежнейшая из душ величайшим из артистов. Но держу пари, ни Мадонна, ни Лондонский симфонический оркестр не смогли бы произвести на нее и половины того впечатления. Даже мое каменное сердце размякло, ибо невозможно оставаться бесстрастным при виде столь беззаветной любви.
Песня закончилась. Прокатилась волна стандартных аплодисментов, и на лице маленькой артистки вспыхнула, как лампочка, улыбка. Она горела ровно две секунды, и малышка вернулась на свое место. Мать склонилась к ней, шепча что-то, а меня отвлек металлический лязг — человек с видеокамерой складывал треногу. Папаша, — решил я. Сердце мое вновь окаменело. Мне неприятны родители, открыто демонстрирующие безразличие к усилиям других детей. Конечно, большинство из нас волнуется только по поводу своих чад, но правила элементарной вежливости требуют сделать вид, что это не так. Однако на любом школьном концерте или шоу вы встречаете людей, которые не смотрят на сцену, бесцельно шуршат программками и не дают себе труда присоединиться к аплодисментам. Они пришли сюда исключительно ради того, чтобы полюбоваться своим дитятей, все остальное для них — лишь назойливый шум.
У меня тоже есть видеокамера, но я уже давно перестал брать ее с собой. Я обнаружил, что, пока ты поглощен усилием запечатлеть какое-то мгновение, само мгновение выпадает из твоей жизни.
Семейство задержалось в зале еще на одну песню, пока отец складывал свою аппаратуру, и они ушли. Девочка возглавляла шествие, а ее братик вприпрыжку следовал в хвосте, как фантик на веревочке.
Через десять минут мы с Викторией тоже ускользнули — тихо, не нарушая этикета. Этот тур заканчивался поздно, а нам еще надо было попасть на другой. Результат и оценку можно узнать и потом.
Все текло своим чередом: юные исполнители со своими группами поддержки в постоянном движении от одного зала к другому, нарастающее напряжение в ожидании похвалы и боязни провала.
После конкурса английской народной песни мы планировали перекусить. Как правило, на таких мероприятиях накрывают столы, но, не являясь поклонником чизбургеров и маринованных огурцов, я предложил идею получше. По пути к машине мы завернули в зал, где проходил первый конкурс, — поглядеть на призовой лист.
Чантл заняла первое место. Второе и третье достались конкурсантам, которых я не запомнил. Ну что поделаешь. Принимаем к сведению и движемся дальше.
Сев в машину, мы поехали к побережью, до которого было три-четыре мили. Смена обстановки, подумал я, будет очень кстати. Я чувствовал, что Вики расстроена, раздражена, недовольна выступлением, своей манерой исполнения, голосом и вообще солнцем над головой.
Немного помолчав, Вики сказала:
— Знаешь, мне что-то не хочется возвращаться.
— Что случилось, дочка?
— Хочу домой. Нет смысла продолжать.
На это я высказался примерно в том смысле, что не намерен заставлять ее делать что-то вопреки ее желаниям, но должны же быть у них какие-то разумные основания.
Дочь отвернулась к окошку, не сказав ничего определенного.
Мы нашли кафе на Эдвардиан. У них закончилась ветчина для сандвичей, но зато не было недостатка в чизбургерах и маринованных огурцах. Мы заговорили об утреннем конкурсе, в частности о победе Чантл.
— Не могу сказать, что она ее не заслужила, — сказал я. — Техника у нее безупречная, и года через два-три есть шанс, что она станет по-настоящему хорошей певицей. Но сейчас она слишком механистична. Натаскана, словно овчарка.
Я не преминул добавить, что Чантл действительно очень одаренная и многое сейчас зависит от того, насколько естественно будет развиваться ее талант.
Вики гоняла соломинкой льдинку в стакане с кока-колой.
Я продолжил:
— И еще всем известно, что тот зал — проклятое место, а судьи — со странностями.
Это была шутка, но в словах моих было и зернышко правды. Уже третий раз мы пролетали в этом конкурсе. И прежде призы доставались крошечным девчушкам, порой не всегда попадающим в такт, но активно закатывающим глазки и размахивающим ручками. Складывалось впечатление, что судьи ставят оценки улыбкам, жестам и поклонам, а не мастерству.
Вики улыбнулась, а когда мы возвращались в машину, произнесла:
— Я все-таки продолжу.
Итак, мы не поехали домой и возвратились на конкурс. Я был рад, так как знал, что в дневном туре будут выступать Викины ровесники и ребята постарше. Пусть дочка и не завоюет призов, но она будет в достойной компании. Награды — это хорошо, но гораздо важнее то, к какому кругу ты принадлежишь, кого называешь своими друзьями.
Мы еще чему-то смеялись в машине, когда я снова вспомнил малышку Чантл. Она почему-то не давала мне покоя, и я внезапно понял почему.
Неожиданно в моей памяти всплыл кадр из документального фильма о Второй мировой. Фильм назывался, кажется, «Лондонский блиц». Не помню, сколько лет мне было, когда я смотрел его, но хорошо помню шок. Возле дома, в который попала бомба, лежала на тротуаре семья. Среди погибших был крошечный малыш, лежащий с открытым ртом. Образ этот всплыл в моем мозгу, потому что имел что-то общее с лицом поющей девочки, виденной утром. Мне неприятно об этом говорить, но это так. Темные круги вокруг, глаз, приоткрытый рот с опущенными уголками и маленькие неровные зубки.
Полчаса спустя я увидел ее снова.
Мы въехали на церковное подворье, представляющее собой внушительную, огороженную территорию. Саму церковь украшало множество разнообразных пристроек, среди которых был и отделанный деревом неф. Именно в этом нефе стояло великолепное фортепиано, было довольно тепло и имела место хорошая акустика.
Я оставил Вики готовиться к выступлению. Мой ребенок жаловался на сухость в горле, а бутылка с водой была уже пуста. Я отправился на поиски новой.
Импровизированная столовая обнаружилась в глубине здания — помещение без окон с расставленными между колонн металлическими столами и пластиковыми стульями. Народу здесь было немного, и я сразу увидел Чантл. Я узнал ее, хотя девочка сидела ко мне спиной, но эта юбка до пят, кардиган… Наряженная кукла. Она что-то тихо напевала себе под нос, выводя пальцем узоры на столе из рассыпанного сахарного песка.
— Привет, — поздоровался я.
Кукла подпрыгнула. Не буквально, но порыв был.
— Я слышал утром, как ты пела. Поздравляю, ты пела очень хорошо.
Я сразу же пожалел, что заговорил с ней. Похоже, ее охватила паника. Она не знала, что делать, как отвечать. Она смотрела на меня, но ее глаза были пусты.
— Чантл! — услышал я позади.
Это была ее мать. Она не удостоила меня взглядом, точнее, посмотрела сквозь меня. Я поздоровался, и ей пришлось признать факт моего присутствия. Она пробормотала что-то о том, как они опаздывают, и я не мог понять, адресованы эти слова мне или ее дочери. Честно говоря, я чувствовал себя идиотом, и в то же время мне было страшно. Да что там страшно! На какое-то мгновение я ощутил всепоглощающий безотчетный ужас. В то самое мгновение, когда в глазах Чантл появилось выражение… Я не могу сказать определенно, что это было.
Я взял бутылку минералки и вернулся к дочери. Когда начались выступления детей старшего возраста, нам посчастливилось услышать несколько изумительных сопрано, а один веснушчатый подросток
