Зачем они шумят, о чем хлопочут? Неужели не понятно, что умерла мама.
А у папы от горя высыпали, как у маленького, веснушки. И он сердился, когда почтальон приносил адресованный маме журнал «Работница».
Однажды он пришел повеселевший.
— Гляди, чего я для нашей мамки сообразил, — сказал он, доставая из брезентового портфеля рамку, сплетенную из латунных трубок. — Карточку увеличим, застеклим, и тогда она… тогда она снова…
В горле у него заклинило. Он отвернулся и стал глядеть в окно. А Митя побежал подогревать суп.
Между тем время шло. Прошла вторая неделя, третья. Вздыхать за спиной Мити перестали, учителя снова принялись вызывать его к доске и попрекать за кляксы, словно никто у него не помирал. Скорбь притуплялась, и чем больше она спадала, тем явственней в душе Мити обнажалось сознание вины. Так по весне, когда подходит к концу паводок и река укладывается в привычное ложе, постепенно открывается взору сморщенный башмак, наполненный илом, книга с отлипшим переплетом, раздувшиеся мышиные тушки и прочая мерзость, вчера еще скрытая мутной толщей воды. Так постепенно Мите стала открываться истина: в смерти матери виноват он.
Митя хорошо помнил то место, где он это понял отчетливо. Это было на углу Советской улицы и Успенского переулка. Шел сильный дождь, и он прятался под навесом витрины.
Когда было особенно худо, у него вошло в привычку разговаривать с покойной мамой. Вот и тогда, когда по тенту постоянно стучал дождь, он спросил: «Скажи, мама, если бы я не растрепался в Атамановке про заградительный отряд, ты была бы сейчас живая? Это правда? Я знаю, что ты говорить не можешь. Но ты же рядом, ты слышишь меня. Так подай знак, хоть какой-нибудь знак, чтобы я понял».
В этот момент под дождем прошел худощавый человек в серой фетровой шляпе с опущенными полями. Воротник пальто был поднят. Руки воткнуты в карманы. Разглядеть лицо Митя не мог, но его поразило, что прохожий был совершенно сух. Он шагал как-то механически, по прямой линии и вскоре скрылся за пеленой дождя.
Почему-то Мите почудилось, что этот человек все знает и идет рассказывать обо всем папе.
Митя в страхе прибежал домой и заперся на ключ. Ему иногда казалось, что папа следит за ним брезгливым, подозрительным взглядом. Его часто тянуло открыть правду, покаяться. А все-таки нанести отцу новый удар он не мог. Особенно после того, как папа принес рамку для фотографии. Вот если бы папа, узнав правду, убил его, Митя не колебался бы ни секунды. Но ведь не убьет. А тогда как жить дальше?
Однажды, вернувшись с работы, папа с мрачным злорадством сообщил:
— Поймали. Через неделю суд.
В ту ночь Митя почти не спал. На суде все выплывет наружу. И отец увидит, что его единственный сын не только виновник убийства матери, но и жалкий трусишка. И каяться поздно. Надо было раньше открыться. «Теперь поздно, поздно, мама, — шептал он, зарываясь под одеяло. — Что же делать? Что делать?» Мама, по обыкновению молчала. Зато какой-то чужой, серый голос отчетливо произнес: «Выпей бутылку чернил, и все твои беды кончатся».
Митя широко открыл глаза, приподнялся на локте. Была глубокая ночь. Наискосок, в противоположном углу безмятежно посапывал папа.
«Что за чушь? — Митя вздохнул. — Разве можно двенадцатилетнему пацану накладывать на себя руки? Где это написано?» Чем настойчивей он отгонял нелепое наваждение, тем назойливей оно бередило душу. «Почему Есенину можно, а мне нельзя? Я кончусь, и муки кончатся. — Он повернул подушку, укутался в одеяло и принялся обмозговывать. — Пить чернила, конечно, глупо. Это сколько надо выпить чернил, чтобы умереть? Может, с балкона прыгнуть? Ненадежно. Прыгнешь, а не помрешь. В прошлом году мальчишка из 6 „Б“ поехал на перилах и сверзился с третьего этажа. Не помер, только ногу сломал. А ребята смеялись».
Митя тоже жил на третьем этаже. Под балконом расстилался асфальтовый тротуар, а все-таки риск остаться в живых был. Ногу покалечишь, а толку не будет. И папе лишние хлопоты… И больно. Храбрый Митя очень страшился боли. Он дрожал, как девчонка, когда в школу приезжал врач делать прививку от оспы.
«А почему обязательно прыгать, — думал Митя, — можно повеситься, застрелиться. Впрочем, стреляться поздно. Папа сдал наган сразу, как вернулся из заградительного отряда. А вешаться негде. И веревки нет. Все это отговорки, — внезапно разозлился он на себя. — Просто ты трусишь, и больше ничего! Боишься, что больно будет… Маму угробил — это ничего, а самому так неохота!»
По пути в школу он решил меньше фантазировать, а быстрей приступить к делу. Прежде всего выбрать самый быстрый способ. Чтобы не чикаться. Обязательно написать прощальную записку. Вернуть «Воспоминания о Шерлоке Холмсе» в библиотеку. Но первым делом — записку. Чтобы не думали, что папа довел.
Устроившись на задней парте, он принялся набрасывать черновик.
Он считал, что любое самоубийство должно сопровождаться стихами, иначе оно недействительно. И после нескольких перечеркнутых страничек явились такие стооки:
Митя прочел это несколько раз и, чем больше читал, тем большее отвращение испытывал. Стихи получились не просто плохие, а смешные. И он никак не мог понять, почему.
Тщетно поломав голову, Митя вздохнул и попробовал думать о более приятных вещах. Он вообразил себя, как пишут в газетах, на смертном одре. Кладбище. Гроб. Ящик. В ящике лежит на спине мальчишка. Глаза зажмурены. Вокруг толпятся взрослые. Свояк Скавронов. Инженер Русаков. Лия Акимовна. Нюра. Сапожник Панкрат Данилыч. Папа. А Митя лежит, как правдашный, копирует законного мертвеца. Плюс к тому — рыжий, как рогожа. У изголовья папа читает записку — тоже рыжий, как рогожа. В общем:
Мотька подохла бы со смеху.
Стоп! Прежде чем отправляться на тот свет, надо зайти в парикмахерскую и остричься наголо.
— А ты почему не пишешь, Платонов? — донесся голос учителя.
Митя встал.
— Тебя что, на карточку снимают?
Митя машинально ответил:
— Да.
Учитель принял ответ за насмешку, пригрозил вызвать отца. Мите было все равно. Он вспомнил: на девятый день после маминой кончины, когда разговор вертелся возле бесплотных душ, свояк Скавронов рассказывал, что у свежего, парного покойника волосы растут шибче, чем у живого, даже на отрубленной голове… Еще не хватало. Митя лежит в гробу, а у него лезут рыжие волосы. Нет, так не пойдет. Лучше деньги не тратить на парикмахера, а купить пузырек китайской туши. Покрасить волосы в черный цвет и приступить к самоубийству… Опять засмеются: покрасил волосы и повесился.
Мите стало до того противно, что он тихонечко застонал. А на перемене ушел домой без разрешения. Запершись в комнате, сел поправлять записку. Помарал карандашом и бросил. Его бил озноб. И только прилег — вернулся папа. Велел переодевать рубаху и причесываться.
Оказывается, их обоих вызывает следователь.
