кулаками махать. Я сам ее в район свезу. Может, отобьемся.
— Никуда ее везти не надо, — процедил сквозь зубы Платонов.
— Папа, а много еще бланков писать? — спросил Митя.
— Хватит. По дворам сегодня не пойдем. Спать пора.
Расходились молча, не глядя друг на друга.
— Напрасно вы, Роман Гаврилович, за меня заступаетесь, — попрекнула Катерина. — Я как-нибудь промаюсь, а вам сына растить. С начальством аккуратнее надо.
— А вы аккуратно себя вели? — раздраженно возразил Платонов. — Не аккуратно. И правильно делали. Черт знает что такое. Если не признает ошибки, дойду до окружкома. Ступайте. Утро вечера мудренее.
— Как скажете, — вздохнула, затягивая платок, Катерина. — Недобрый это дом. Хоть и подкова на нем, а недобрый. Первого хозяина отсюдова ни за что выслали. Шевырдяев отсюдова пропал где-то. А вы только въехали, и уже неприятности. Уезжайте отсюдова, Роман Гаврилович. Пропадете вы с нами.
— Ладно, ладно. Живы будем — не помрем. Погодите, провожу, а то и правда заберут, хватит глупости.
— Папа! — позвал Митя. — Не ходи с ней!
— Я недолго. Ты пока бланки пиши, сынок. Ты что? В ревность ударился? Что ж, и это дело серьезное. Сейчас вернусь!
ГЛАВА 11
СЕКРЕТНАЯ ТАКТИКА
Усвоив убедительные приемы Орловского, к концу декабря собрали 29 или 30 заявлений. (Точное число осталось неизвестным.) Надо было возможно скорей проводить общее собрание. После того как 21 декабря было достойно, без шума отмечено пятидесятилетие товарища Сталина, в текущую жизнь сядемцев вмешались «дни угнетения разума». Двадцать второго в Хороводах гуляли престол. С двадцать пятого декабря по пятое января верующие праздновали рождество и святки, а неверующие — Новый год. Шестого подошло крещение. С седьмого растянулись на целую неделю святки по новому календарю. Тринадцатого встречали старый новый год. А девятнадцатого — крещение. Учитывая перегрузку трудящихся, правление назначило общее собрание колхоза на двадцать четвертое января, в четверг.
Наметили заслушать отчет Вавкина, выступление Катерины от женсовета и, самое главное, торжественное провозглашение официальной регистрации колхоза. По инициативе Петра Алехина старушку Парамоновну уговорили выйти к президиуму с повинной и на глазах собрания подать заявление в колхоз. Если получится задушевно, Петр обещал не забирать у нее козу.
В среду ждали Догановского. Семен, обычно бродивший по дому в исподнем состоянии, надел костюм, купленный еще в мирное время, раскрыл свою верную папку и стал готовиться к докладу. Настасья, складываясь чуть не пополам, скребла корябкой полы.
Ранним утром под окнами зазвенели бубенцы. У Настасьи захолонуло сердце — не поспела! Однако прибыл не председатель исполкома, а нарочный в хромовых сапогах. Он оставил два казенных письма — одно Вавкину, другое Платонову — и в срочном порядке увез Катерину в районный отдел ГПУ.
Шел седьмой час утра. В горнице было темно. Семен велел дочке заправить лампу и стал важно вскрывать конверт.
— Обратно керосин жгешь! — накинулась на него Настасья. — Облачился, Иван-царевич! Поросенка колоть кто будет?
— Обожди. Не видишь, письмо мне из ЦИКа.
Письмо содержало текст постановления от 16 января о мерах борьбы с хищническим убоем скота. Семен обрадовался. Ему страсть не хотелось гоняться по хлеву за поросенком. А власти как раз и запретили резать скотину — и колхозникам, и единоличникам. Об этом он и объявил Настасье.
— А ты и возрадовался! — возмутилась Настасья. — К тебе Клим Степанович, благодетель наш, едет! Чем ты его потчевать будешь? Давай поднимайся!
И она шлепнула его мокрой тряпкой.
Раздражение ее было понятно. Демократ Догановский почитал натуральный деревенский харч, особенно парную убоину.
Семен, привыкший к взрывчатому нраву супруги, пытался объяснить:
— Ты понимаешь, куда ты меня толкаешь? Гляди. Постановление Центрального исполнительного комитета СССР. За убой скота — лишение свободы до двух лет.
— Я тебе дам — до двух лет, — она хлестнула побольней и задула лампу. — Прибирай папку, бес колченогий!
— Знаешь, ты кто? — смиренно спросил Семен, обидевшийся больше за костюм, чем за себя.
— Знаю! Ступай, коли поросенка!
— Ты не баба! Ты контрреволюция.
Что произошло дальше, он понял не сразу. По голове его, по шее, по спине что-то побежало, защекотало, глаз стало щипать, а вокруг завоняло керосином.
— Ты чего! — Семен вскочил. — Вовсе ошалела? Глаз выжгла! Ну, обожди…
Как раз в это время Роман Гаврилович находился в избе-читальне и вместе с Емельяном приспосабливал ее под зал, пригодный для общего собрания. Дел было много. Приходилось ломать переборку, оклеивать стены плакатами. В разгар работы прибегла дочь Вавкина Манька, вручила Роману Гавриловичу письмо и известила, что Катерину увезли.
Это сообщение выбило Романа Гавриловича из колеи настолько, что буквы письма рябили в его глазах. Это было не письмо, а извещение со станции П. о прибытии груза на имя Р. Г. Платонова, пришедшего малой скоростью из города О.
Уразумев наконец, что дело касается Клашиного комода, некогда украшавшего нх комнату, Роман Гаврилович отправился наряжать подводу. При этом он страшился признаться себе, что влек его в П. не комод, а смутное чувство тревоги за судьбу Катерины. Надо было во что бы то ни стало выручить ее.
Вавкина он увидел издали. Семен, похоже, собрался в дальнюю дорогу. В руке его был посох, за спиной котомка.
Роман Гаврилович нагнал его и спросил:
— Куда путь держишь?
Заросший щетиной Вавкин обернулся. (Ожидая вышестоящего начальства, он переставал бриться, чтобы видели, как человек уработался.)
— В сельсовет, товарищ Платонов, — вымолвил он, отводя глаз. Второй его глаз был прикрыт грязной тряпицей.
— Так ведь это далеко?
— Ничего. Дойду. У них до трех… Читальню отомкнули?
— Замок сломали. Там Емельян десять мешков овса обнаружил. Эх ты, хозяин. Доклад подготовил?
— Какой доклад! Я, Роман Гаврилович, на строительство подаюсь. На Свирь… Там койку обеспечивают.
— Вот тебе на! А как же Настасья?
— Пущай как знает. Я с ней отшабашил. Детям буду елементы слать. А Настасья проживет. Баба здоровая. Может, кто ее и подберет. А я не могу больше.
— Не пори горячку, Семен Ионыч. На Свири от комсомола отбоя нет. А ты инвалид. Кому ты там нужен?
Вавкин остановился. От него несло керосином.
— Вы, Роман Гаврилович, ровно моя Настасья. Далась вам моя нога. Если-ф научно подходить, и на футболе не все ногами работают. Кой-кто, бывает, и головой стукнет. Я тут у вас за дурачка хожу, а выведи меня на люди — не дурней других буду… Где Чемберлен, где Буденный — все знаю…
