прислонен не то верстак, не то длинный стол. На его бархатной от пыли поверхности валялись стамески, сверла, шехтель, кроильные и полукруглые ножи, секатор, шмолы для плетения корзин, банка со впаянной в столярный клей щепкой, мятый чайник. Среди этой рухляди на уголке миска с кашей, Макун завтракал.
— А чайник-то у тебя вроде наш, — заметила Катерина.
— Ваш, так бери, — согласился Макун.
Он поднял чайник, печально оглядел его и, словно забывшись, сунул под стол, с глаз долой.
— Чего это у вас, дядя Макун, клетка висит? В ней птичка жила? — спросил Митя.
— Не птичка, а попугай.
— А где он?
— Я его съел.
— Зачем?
— Затем, что голодуха доняла.
Макун был при полном параде: в лазоревой рубахе, в шевровых сапогах и малиновых галифе с леями.
— Куда собрался? — спросила Катерина.
— К Платонову. Хочу в караульщики наниматься.
— Его в район вызвали. Завтра заходи.
— Вот беда. Попусту сапоги надевал.
Он приоткрыл дверь в сени, заклещил пятку промеж косяком и порогом и вытащил ногу из сапога.
— Жмет, зараза… Тот сапог послушней, а этот, сколько я его ни приучаю, жмет, терпежу нет. Тебе чего?
Катерина показала ремень. Отвалился язычок с пряжки. Нельзя ли новый приладить?
Макун убрал недоеденную кашу на шесток и, не снимая сапога, принялся с интересом обследовать сломанную пряжку. Он был из той породы мастеровых, которые никакой работы не боятся. Но работа их частенько побаивалась.
— Сделаем, — сказал он себе решительно.
— Сколько возьмешь?
— Со своих не беру.
— Ладно тебе! Денег не возьмешь, а по всей деревне расхвастаешь: за так председателеву сыну ремень починил. Назначай, сколько, не то к Гордею Николаевичу пойдем. Он не откажет.
— С кого бы другого полтинник бы взял. С тебя, ладно, двугривенный. Больно баба хороша.
— Так чего ж гладишь? Брал бы в замуж, коли показалась.
— Я бы тебя с полным удовольствием взял. Да больно ты завлекательная. Отымут. Неудачный я мужик, Катенька. Где только не ишачил — и об жигалкой вкалывал, и трактор водил, — а как был Макуном, так Макуном и остался. Федот Федотыч считал, что мне надо в лектора податься — язык, говорит, больно долгий… Куды кусачки подевались? — Он загремел железяками. — Неужто сперли? Ты, Митька, не брал? Вот они… А какой из меня лектор? Как я буду, к примеру, кулака хаять, когда сплю и во сне вижу, что мельницу купил… Я в детских годах красным был, как не знай кто. Красней Ворошилова. А вырос — вся краска слиняла и всемирный коммунизм мне без надобности… Так и с женой. Другой сперва погуляет, а потом честь по чести женится. А я в шестнадцать лет Маруську в стогу завалил, а в двадцать — подралися мы с ней и развязались. А сейчас мне что баба, что вот эта каша — одна цена. Бывает, какая по пьянке подкатится, а я — стой, ни с места! Вот так вот! Другой в детских годах молится, в бога верует, а вырастет, в безбожники записывается. А я обратно, мальчишкой ни во что не верил. Бывало, спрашиваю батюшку: ну ладно, ты в бога веруешь, а бог сам-то в кого верует? Не в кого ему веровать. Значит, он неверующий. Вот и я буду, как бог, неверующий… А ну, Митька, давай примеряй. Крепше затягивайся. Не боись. Ну вот. Все в порядке. Ловко тебе?
— Ловко. Только ремень почему-то не расстегивается.
— Что значит, не расстегивается? Катерина, подмогни.
У Катерины тоже ничего не вышло.
— Эх вы, одевалыцики — раздевальщики! — рассердился Макун. — А ну, Митька, тяни за конец. Тяни на ту сторону. Ишо тяни. Подбери живот. Тяни. Шибче!
Дверь заскулила. В избу вломился Тимоха — без шубы, без шапки, но в варежках.
— Ты что? — испугалась Катерина.
— А ништо… — Тимоха отодвинул Митю и подскочил к Макуну. — Где Верка? Говори, трепач, все как есть! С Веркой стакнулся? Верка надоумила? Говори!
Макун хлопал глазами.
— Чего молчишь? — лез к нему Тимоха. — Сколько заплатила?
— Верка? — Макун обрел дар речи. — За что она мне платила? У адвоката-то был?
— Не строй дурачка! Дурей, чем есть, не сыграешь!
— Нельзя так, — попробовала унять его Катерина. — Что стряслось?
— А то стряслось, что Макун с Веркой меня в район к адвокату загнали, а адвокат по старому режиму живет, ни в субботу, ни в воскресенье его дома нет…
— И что с того?
— А то, что, пока я там трое суток околачивался, Верка собрала манатки и у бегла.
— Не может того быть! — ахнула Катерина.
— Ты его спроси, может оно быть или не можеті — закричал Тимоха в отчаянии, указывая на Макуна. — Они оба меня понукали: поезжай да поезжай… На, читай, — он вынул из варежки тетрадный листок и протянул Катерине. — Макуну читай!
— Я писаное плохо разбираю. Митя, читай ты.
— Я почитаю, — сказал Митя, — только мне пояс жмет.
— Сыму, сынок, — торопила Катерина. — Сейчас сыму. Читай сперва.
Митя взял бумажку. В ней было написано:
— «Тимофей.
Общим так. Жить я с тобой не буду. Ты записался в колхоз, а меня не спросился. Этого я никогда не прощу. Лучше бы ты меня зарезал. За месяц я состарилась и не похожа на свои семнадцать лет. Спомнила, как прошлый год мечтали и смеюсь до невозможности. Общим не ходи за мной и забудь. Все сначала не вернуть. Побаловались и ладно. Взяла свою фотку с надписью, а больше мне ничего не надо. Женись скорей и живи спокойно.
К отцу не здумай. Меня там нет. Вера».
— И все? — спросила Катерина.
— Все.
— Чтобы Верка добровольно такое написала, ни в жисть не поверю.
— Тетя Катя, отцепи ремень…
— Мать-то что говорит? — не слыша Мити, выспрашивала Катерина.
— Мать говорит, Верка в субботу барахло собрала, перекрестилась и уехала. Вроде ей кто-то сани подал.
— Может, в Хороводах? У родителей?
• — Нету ее у родителей. Серчают они на нее, как и я.
— Тетя Катя, — приставал Митя, — отстегни…
.— Что же ты, Макар Софоныч, наделал. Ремень на мальчишке намертво наклепал. Тебе же двадцать копеек плачены.
— Пущай завтра зайдет. Поправим.
— Еще чего надумал! Завтра! А спать ему как?
— А что я могу? Вишь, Тимоха с кулаками лезет… Чего ты ко мне пристал?
— Сейчас поймешь, — Тимоша попробовал взять себя в руки. — В пятницу Верка меня к тебе приводила?
— Ну приводила.
— Ага, сознался!
