— Почему же, если вы камень, на Макуна откликаетесь?
— Зовут — и откликаюсь.
И вспомнились Макуну давние годы, когда был он не Макуном, а Макаркой. Отец его беднел, выпивал и зверел. Макарка убежал из дома и нанялся в экономию на должность — куда пошлют. Было в экономии стадо коров — голов сорок. Доили их на пастбище, на клеверах. Макарка тащил подойник к подводе, сливал молоко в бидон и бежал с порожним ведром к стаду. Под коровами сидели доярки в белых халатах. Коровы были отборные. То и дело раздавался крик: «Макарка, ведро!» И повадился голодный Макарка питаться на ходу. Макнет пальцы в ведро и сосет сладкие сливки. И прозвали доярки его Макуном…
Всего этого Макун рассказывать Мите не стал. А прощаясь, пояснил:
— Макун — название заморское. Поскольку Петр по-нашему — камень, постольку Макун обозначает сурьезный предмет.
ГЛАВА 14
КУЛАКИ и ПРУСАКИ
Догановский обещал посетить Сядемку 5 февраля. Чем меньше дней оставалось до его приезда, тем мрачней становился Роман Гаврилович. Он привык глядеть правде в очи. А правда была такова, что за две пятидневки его председательства ничего не изменилось. Конечно, с помощью правления он принял меры по утеплению хлева, конюшни, птичника, заново назначил бригадиров, наладил учет трудодней, собственноручно выписывал наряды, но дело не шло. Колхозники трудились «по силе-возможности» — бестолково и нехотя.
Чтобы вывести хозяйство из летаргии, надо ухватиться за главное звено. А угадать это звено Роман Гаврилович не мог.
Он пробовал советоваться с крестьянами, с каждым в отдельности, за чайком, в спокойной обстановке, разговаривал так же, как с рабочими в железнодорожных мастерских, был ровен, рубаху-парня не изображал, под деревенский жаргон не подлаживался. Такое обхождение было сядемцам по душе, но изменить их взгляды не удавалось. За намеками и недомолвками чуялась твердая уверенность, что колхозы — затея дохлая. Надо терпеть и пережидать. Может, переворот будет, а может, верха образумятся.
Одним из последних собеседников оказался Макун.
Когда Роман Гаврилович явился к нему без приглашения, хозяин было напугался.
— Я пришел к тебе с вопросом, Макар Софоныч, — приступил прямо к делу Роман Гаврилович. — Объясни ты мне по-человечески, чего ты от колхоза шарахаешься, как черт от ладана.
Макун успокоился. Гость не собирается ни на работу наряжать, ни налоги требовать.
— Так ведь я, Роман Гаврилыч, не первый день шарахаюсь. Скоро год, как прошу ослобонить.
— В том и беда. Скоро год, как не работаешь, а на сторону глядишь. Неужели непонятно, что для тебя, как и для всех тружеников деревни, колхозный путь единственный и неизбежный. Почему ты бежишь? Притесняют тебя, что ли, здесь, обижают?
— Меня обидеть невозможно, Роман Гаврилыч. Я сроду мужик терпеливый. Положи на стол кусок сала — не трону. Час будет лежать — не трону. Нет, людям меня не обидеть, Роман Гаврилыч. Меня земля обижает. Сколько я ей, матушке, кланялся. Сколько маялся без выходных и без проходных, а спать все одно ложился голодный…
— Потому-то и собирают крестьян в колхозы, — объяснил Роман Гаврилович. — Единоличнику, а особенно батраку по отдельности из нужды не выйти. А вот в коллективе тебе голодать не придется. И громадное большинство крестьянства это хорошо понимает. Не случайно колхозное строительство пользуется небывалым успехом. Тебе известно, что в данный момент крестьяне идут в колхозы волостями, районами и даже целыми округами?
— Известно. А я, если сказать правду, не уважаю ни деревню, ни цельные округа с самого детского возраста. Что за жизнь: зимой стужа, летом грозы лютые — то бабу убьет, то изба загорится… Ничего тут не наживешь. Век тут живу, а все, что нажил, нажил в городе.
— Что ты нажил? — начал сердиться Роман Гаврилович. — Погляди. Что у тебя есть? Галифе с леями да развалюха с прусаками. Даже бабы не завел.
— У меня конь есть, — сказал Макун с достоинством. — Бабы у всех, а конь не у каждого.
— Это сивый-то мерин?
— Ты моего коня не задевай. Никакой он не мерин, а самый настоящий конь орловских кровей. А что ему в вашем колхозе ногу отморозили, то в городе бы за такие дела я бы возмещение стребовал.
— Не понимаешь ты меня, Макар Софоныч. Я тебе добра желаю, а ты…
— Коли добра желаешь, посодействуй перед товарищем Орловским, чтобы меня из колхоза отпустили. Сам говоришь, мужик идет к вам целыми волостями. Вон у вас сколько народу. На что я вам?
— Что значит — на что? Сходил бы, в курятнике дыру бы заделал.
— Чудно, Роман Гаврилович. Как это я ни с того ни с сего сорвусь с места и побегу дырки латать. Курятник-то не мой.
— Курятник колхозный. А ты колхозник.
— Колхозников у тебя на сегодняшний день пятьдесят дворов. Или я красивше всех?
— Давай не торговаться. Председатель колхоза дает задание, надо выполнять.
— А сколько заплатишь?
— Палочку запишу.
— Деньги не дашь?
— Своими — пожалуйста. Сколько?
— Твоего мне не надо. Сегодня недосуг, а завтра пойду погляжу, что за дыра. Вот оно, отличие деревни от города. В городе погрузил вагон цемента — и деньги на кон. А тут за так мужика использовать норовят…
— Не о том ты думаешь, Макар Софоныч… Не о том говоришь. Жаль мне тебя. Живешь бобылем в развалюхе…
— Чего меня жалеть? Живу не хуже других. И избы у меня две.
— Две? А не шутишь?
— Пойдем, покажу…
— Чего мне ходить. И та, верно, с прусаками?
— А пойдем поглядим. Недалеко, возле реки.
— Ты лучше вот что скажи. На что тебе, одному, две избы?
— Сразу видать, из города. Для прусаков две избы и заводят. Для ради гигиены. У меня так дело поставлено: в этой избе ночую, а в той двери настежь. Прусаков вымораживаю. К осени туда пойду ночевать — этих вымораживать.
— Эту гигиену ты сам придумал? — заинтересовался Роман Гаврилович.
— Почему сам? Деды придумали. У нас тут, почитай, у кажного по две избы. У богатых по одной, а у нас по две.
— А почему у богатых по одной?
— Им незачем. К примеру, у Федота федотыча большой дом, пятистенка. Две половины. Одна теплая, другая холодная. В одной живет, другую вымораживает.
— И долго приходится вымораживать?
— Долго. Прусак — скотина живучая. Никакая заманка его не берет. Прыткий — страсть! Вон он, гляди, возле тебя встал. Усами шевелит. Чужого чует. Гляди, стук — и нету его. Гадай теперича, в какой угол смылся. Мне что, пущай бы жили. Мне не жалко. Да вот беда, прусак кожу точит. Ни крупы, ни мяса ему не надо. Кожу ему подавай. Шевро. Я за свое галифе боюсь. За кожаные леи. Как бы они леи не съели. А что будет, когда я кожаную тужурку куплю?
Вернувшись от Макуна, Роман Гаврилович молча шагал по горнице, раздумывал. Разговор, который начался с массовой коллективизации и кончился тараканами, казался бесцельным только на первый взгляд. Что, думал Роман Гаврилович, если с помощью химического препарата (например, мышьяка) заморить
