ЗА ПРЕДЕЛЫ РАЙОНА
С семенным фондом было худо, особенно с пшеницей. Правление кинуло клич. Заведующий культурными развлечениями Петр провел разъяснительную работу и на сходе, и с каждым колхозником по отдельности, а почти никто семена добровольно не повез. Новички, те немного подбросили, кто ржицы, кто гороха, а из колхозных ветеранов не откликнулся ни один. Роман Гаврилович принялся упрашивать лично. Его агитацию обрывали вопросом: «А ты-то сам сколь мешков свез?»
Пришлось ходить по избам.
Ранним утром секретарь ячейки Емельян и Катерина пошли вдоль правого срыва оврага, а вдоль левого — Роман Гаврилович и Петр. Роман Гаврилович вооружился наганом, а Петр — шестом-щупом с железным наконечником. Митю не взяли. Сядемцы привыкли затевать драки и мальчонку вполне могли зацепить.
— Ты, давай, встань у двери, — учил Петр председателя-напарника, — склади руки на груди и замри. Будешь молчать, шибче будут смеяться.
Утро было морозное. Снег под ногами скрипел, как простиранный. Постучали к середняку Лукьяну Фомичу Карнаеву. До недавнего времени он работал нищим. По кускам ходил. Год назад бродячий промысел бросил, поскольку все сделались нищие. Он у них кусок просит, а они у него.
Лукьян мигом смекнул, зачем явились дорогие гости, и решил обороняться до конца.
Роман Гаврилович согласно диспозиции застыл у порога, а заведующий разумными развлечениями любезно заговорил:
— Какого же ты… дорогой товарищ, пашеничку в колхозный амбар не сдаешь? Тебе… твою… особое приглашение?
— А у нас нету! — сразу закрутила сирену баба. — Летошний год с пашеничкой прямо ау!
— Что значит — ау! Дурочкой не прикидывайся. Хлеб у тебя есть. Вон они, тараканы какие жирные ползают, что они у тебя, глину грызут?
— Таракану крошки хватит, — зашумел Лукьян. — А тебе небось мешок надо.
— Не мне, а вон ему, государству, — Петр кивнул на Романа Гавриловича. — Власти требуют. Давеча ты по кусочки ходил, а теперича мы ходим. Давай… моржовый, оболачайся. Нам время дорого. Сегодня правление.
— А… не хошь? — не сдавался Лукьян. — Ступай, ищи! Что найдешь, все твое!
— Не совестно? Баба вон какую… наела, а у него нету. Гляди, с красной доски сымем.
— А нам все одно! — шумела хозяйка. — Вешайте хушь на синюю!
— Товарищ председатель, — вытянулся по направлению к Роману Гавриловичу Петр. — Товарищ председатель правления и старший уполномоченный центрального районного комитета и окружной милиции. Разрешите выйти во двор и раскидать кизяки. Они… под кизяками мешки прячут.
— Я тебе раскидаю! Обыскивать не имеешь права!
— Чего зевло разеваешь? Не хочешь зерно сдавать, нечего было в колхоз залазить.
— А я залазил? Меня за уши затянули!
— Нам, Лукьян Фомич, полдеревни надо обойти. Либо зерно сдаешь, либо за антисоветчину привлечем. У товарища Платонова, между прочим, наган. Подумай…
— Нечего мне думать. Ничего я тебе не дам… Да вам сколько надо-то?
— Позабыл…? — ласково попрекнул Петр. — Двенадцать мешков.
— Каких двенадцать мешков?! — закричали одновременно два голоса.
— Мне до новин шестерых кормить!
— Куда годится! Ничего не дам… я на вас положил!
— Кормить детей надо или не надо?!
— Я у Кабанова три мешка занял. Кабанову четыре отдать надо!
— Тихо! — прикрикнул Петр. — Кабанову отдашь, сколько взял. Кулацкие проценты отменяем. Вот тут, в тетрадке, вот в этой клетке крестик поставь. Вот тут. Ступай к Пошехонову, бери лошадь и вези к амбару.
— Вот… мать! Сколь везти-то?
— Как договорились. Двенадцать мешков.
— А ху-ху не хо-хо? Вы что, вовсе…?
В то время, как дружеская беседа у Карнаевых принимала все более откровенный характер, в соседней избе, у Алены Глуховой, обстановка тоже накалилась.
После короткой отлучки она обнаружила сына Данилушку за очередным преступлением. Он разыскал сготовленную на два дня ржаную кашу и к приходу матери доскребывал остатки.
Данилушка был божьей карой Алены. Еще молодухой она проводила мужа на японскую войну, осталась одна, беременная, и по совету опытных баб попыталась вытравить плод. Ей не повезло: муж погиб под Мукденом, а сынок Данилушка все-таки народился. Рос он быстро, а вырос прожорливым и слабоумным: гонял с ребятишками змеев и плакал, когда они его обижали.
Пустой горшок привел Алену в отчаяние. Она ахнула, отхлестала двадцатипятилетнего Данилушку веревкой и поставила в угол на коленки. А явившиеся без приглашения Роман Гаврилович и Петр увидели не Алену, а чистую бабу-ягу — зобатую, растрепанную, черную от горя и от женской болезни.
Роман Гаврилович, переступив порог, опешил.
В избе было темно и тесно. Почти все пространство занимала печь, повернутая лицом к входной двери. Циновку на земляном полу заменяли клочья соломы. Кривой шест подпирал гнилую матицу. Дурачок стоял на коленях и причитал:
— Мамка, пусти, больше не буду!
Из всех углов веяло безысходной нищетой.
— Пойдем отсюда, — шепнул председатель Петру.
— Обожди! — отвечал тот. — Здравия желаю, Алена батьковна! Вишь ты, какая шустрая. Сама кашу шамаешь, а должок в колхозные закрома не везешь.
— А как же! Кабы не господь, вовсе беда…
— Не то беда, что воруешь, — Петр показал пальцем в потолок, — а то беда, что заповедь позабыла.
— Каку таку заповедь?
— Первую заповедь колхозника. Кто за тебя расплачиваться с государством будет? Я? Товарищ Платонов? Все сроки прошли, а за тобой шесть пудов. Сама отвезешь или пощекотать?
— Где я вам шесть пудов возьму?
— А вон, дурачок скажет. Будь здоров, Данилушка!
— Завсегда готов! — рослый небритый парень вскочил и воскликнул: — Да здравствует Коминтерн! — и широко улыбнулся.
— Где тут у вас хлебушек?
Данилушка с готовностью скинул с ларя тулуп, подушку и поднял крышку. Петр потыкал щупом, завел глаза, подсчитал:
— Мешка три будет.
— Сколько дадите? — спросил Алену Роман Гаврилович.
— Хучь все, — отмахнулась она. — Все одно подыхать. Хучь сегодня, хучь завтра…
— Все в Авиахим! — весело крикнул Данилушка.
В обед собрались у Платонова, подбили итоги. Оказалось, собрали примерно четверть того, на что надеялись. Заведующий разумными развлечениями произнес по инерции непечатную фразу.
Принялись за следующий вопрос, не менее тягостный: раскулачка Ковалева и Чугуева.
— Давайте решим по-быстрому — и до вечера, — досадливо предложил Роман Гаврилович. — К Ковалеву пойдет Фонарев. Емельян, возьми на подмогу Шишова и Вавкина. Там дело просто. А как с Чугуевым?
Все, кроме Петра, сидели насупившись. Чугуевых жалели. Жалели и шуструю Ритку, и добрую глуховатую тещу, и самого хозяина, словом, всех, кроме упорной жены Федота Федотовича. Опись