все четыре группы. Преподавала там Пелагея Николаевна, а попросту тетя Поля, гонкая бабенка лет двадцати пяти. Она весело исполняла три должности — директора школы, учителя и уборщицы — и смело учила ребят всем наукам, вплоть до немецкого. Оценку она писала так: «Удволетворительно». Школьники у тети Поли были самого разного возраста — от восьми до шестнадцати лет, преимущественно мальчишки. Тетя Поля называла их «шкеты» и вряд ли соображала, кто из них принадлежит к первой группе, а кто к четвертой. Приходили они из Сядемки и из Хороводов. Некоторые оставались ночевать на партах. В учениках четвертой группы числился и Петр. Во время урока он охотно топил печку. Наглядные пособия, изображающие тропические леса с птеродактилями, перемежались в учебной комнате с портретами вождей и рисунками ребят.
В соседней комнате, поменьше, размещались немногочисленные ученики второй ступени, от пятой до седьмой группы. Кроме карты путей сообщения Российской империи, увенчанной двуглавым орлом, никаких украшений в ней не было. Там преподавал муж тети Поли, Евгений Ларионович, беспартийный дипломированный педагог, высланный в П-ский округ за политические формулировки, которые, к его крайнему изумлению, оказались троцкистскими. Он был чрезвычайно нервен. Его раздражало все: стихи Маяковского, грязные младенцы, которых приносят на уроки девчонки, кощунственное прозвище Петра — «великий», сам Петр, задевавший в коридоре тетю Полю так, что она взвизгивала. Иногда во время урока ему мерещилось, что по спине его что-то ползает. Он хватал линейку и принимался яростно чесаться.
Третья, самая маленькая комнатка была безвозмездно выделена для личного пользования супругам. Там стояла пышная постель тети Поли и дощатый, занозистый топчан, сбитое собственноручно Евгением Ларионовичем «ложе Иова», олицетворявшее муки невинного изгнанника. Он был старше Поли лет на пятнадцать. Они вечно не ладили, но жить друг без друга не могли.
— Это не молодежь, а сборище варваров, — возмущался Евгений Ларионович. — Когда я сказал, что Карл Маркс в минуты отдыха решал алгебраические задачи, они загоготали, как стадо бизонов.
— Бизоны не гогочут, — уточнила тетя Поля, — а мычат.
— Сколько раз тебя просить, Поля: не спорь с тем, чего не понимаешь… Кстати, не ты ли им сообщила, что климат в нашей губернии континентальный? (Евгений Ларионович не признавал неологизма — округ.)
— Не помню, — вяло отвечала тетя Поля. — Может быть, и сообщала.
— Так вот, заруби себе на носу. Климат у нас резко континентальный. Когда я это сказал, твои остолопы осмелились меня оспаривать. Представляешь? Зачем ты суешься в географию? В географии ты смыслишь не больше, чем некое парнокопытное в апельсинах.
— А ты когда-нибудь ел апельсины? — спрашивала тетя Поля.
— Конечно, ел… Ел в мирное время.
— Ничего ты не ел.
— Нет, ел! Когда болел свинкой, мне мама давала…
— Больных свинкой не лечат апельсинами.
— Нет, лечат! Откуда ты знаешь! Лечат! Лечат! Мама была не тебе чета, — в его голосе звучала слеза, и он принимался чесаться. — Моя мама преподавала в женской прогимназии…
Занятия в школе начинались после обеда. И, когда в классную комнату вбежал озябший Митя, Евгений Ларионович сделал вид, что не узнал его.
— А это что такое? — спросил он удивленно.
— Это я, я, Платонов, — отвечал Митя, разматывая длинные уши башлыка. — Я, Митька!
— Ах, это вот кто! А я уже и забыл, что такой индивидуум обитает в наших Палестинах… Сколько недель ты пропустил, Платонов? Одну? Две? (Евгений Ларионович не признавал пятидневок.)
— Пять дней, Евгений Ларионович… Мы Чугуева раскулачивали.
— Любопытно. И как же ты его раскулачивал?
— Обыкновенно. Вошли в дом. Папа наставил наган и скомандовал «руки вверх».
— И Чугуев поднял?
— А как же. Его же ликвидируют на базе сплошной коллективизации. Он радиоприемник собирал, а я опись писал. Вот так вот — он, а вот так — я. Рядом сидели.
— И ты не боялся? — спросила девочка с задней парты.
— Чего бояться? Кабы я один пришел, он бы меня, может, шилом проткнул. А мы налет устроили. У каждого красная повязка на рукаве. Петр все барахло перетряс. Граммофон искал. Они куда-то граммофон спрятали.
— А на что Петру граммофон? — спросил учитель.
— Как же. Он у нас заведующий разумными развлечениями. В избе-читальне играл бы музыку. Колхозники бы слушали.
— Вот как красиво! А не пришло Петру в голову, что юридически граммофон принадлежит Чугуеву и только Чугуев имеет право распорядиться своей собственностью?
— У Чугуева больно много собственности, — сказал Митя. — И всю эту собственность нажил не Чугуев, а нажили Чугуеву батраки. Теперь все его имущество будет роздано беднейшим, неимущим крестьянам.
— Это бы ладно, если беднейшим, — сказал первый ученик, сын кузнеца, Генька Кабанов. — А сегодня видали? Наш Петр великий в чугуевской фуфайке щеголяет.
Не один Генька враждебно глядел на Митю. Не одобряли раскулачку и бедняки. Им было известно все.
— А Карнаева баба в оренбургский платок вырядилась. Сроду у нее пухового платка не было. А вчерась надела.
— А Макун самовар унес. Не задаром, видать, пожитки перетряхивали.
— А вас завидки берут? — сказал Митя. — Пожитки перетряхивали, потому что папа велел обрез искать.
— Совершенно верно, — Евгений Ларионович усмехнулся. — Какой кулак без обреза. А скажи, пожалуйста…
— Все вещи, — перебил Митя, — будут представлены в правление колхоза по описи и по счету. Я сам опись записывал.
Ребята засмеялись.
— Смейтесь — не смейтесь, — продолжал он, — а если кто чего взял, с него стребуют!
— Конечно, конечно, — ехидно согласился Евгений Ларионович. — Стребуют. В этом нет никакого сомнения А скажи, пожалуйста, Митя, башлык на тебе откуда?
— Это папин башлык! — Митя захлебнулся от обиды. — Катерина Васильевна велела надеть. На дворе дует.
Ребята снова засмеялись.
— Ну, хорошо, хорошо… Обрез нашли?
— Нет. Не нашли.
— Не нашли. Эрго: Чугуев — не настоящий кулак.
— А вот и нет! Самый настоящий. У него тетенька Катерина батрачила. Всем известно.
— Чего врешь, — пробасил Ванька Карнаев. — Жила она с ним, а не батрачила.
— Ну и что же? У него жила, у него и батрачила…
Ребята захихикали.
— Не у него, а с ним, — уточнил Евгений Ларионович. — Это разные вещи, Митя. Впрочем, давайте не отвлекаться. Главное, что Чугуева раскулачили. Так?
— Ну, так.
— Не ну так, а действительно так. Выбросили человека из родного дома, обобрали до нитки, жену довели до петли. А за что, спрашивается? Лишней скотины Чугуев не имел, наемной силой не пользовался. И обрез у него не нашли. Какой он кулак?
— Макун рассказывал, что у него был обрез, — сказал Митя. — Во время нашего налета он его перепрятал.
— Во время налета?
— Ну да.
