создавшейся обстановке отпадает… Придется искать более гостеприимное место.
— В Хороводах? — простодушно спросил Роман Гаврилович.
Юрий Павлович вспыхнул и официально протянул белую руку.
Роман Гаврилович слегка встряхнул вялую кисть, попробовал ее на вес и, когда она удобно легла в его ладони, сладострастно сдавил ее в трубку.
— О-о-о-ой! — вскричал Юрий Павлович и, вероятно, первый раз в жизни заморгал глазами.
Роман Гаврилович с удовольствием выслушал прощальный возглас агента и выпустил на волю его слипшиеся пальцы.
А вскоре прискакал Емельян.
Только вошел, стал оглядываться.
— Где Катерина?
— Много будешь знать, скоро состаришься, — неприветливо откликнулся Роман Гаврилович. Его тревожило хрипловатое дыхание Мити, да и раздражение против агента не улеглось.
— Прими отчет. Лекарство принес, градусник принес. Меда нет. Небось Кабанов съел… А Катерине у меня сюрприз.
Емельян вышел в сени и вернулся с квадратом зеленоватого стекла. Как уже упоминалось, стекло в Сядемке было такой же редкостью, как мотоцикл с коляской, и Роман Гаврилович изумился:
— Где ты его добыл?
— Много будешь знать, состаришься.
Емельян пошел примерять стекло к раме, а Роман Гаврилович полез к Мите, ставить градусник.
— Горячий наш пионер, как самовар, — сказал он. — Сколько минут держать?
Емельян не знал, однако предупредил, что чем дольше будешь держать, тем больше нагонит градусов. Намеряли около сорока.
— Не может быть, — сказал Роман Гаврилович. — Придет Катерина, перемеряет.
Сели за стол. Задумались.
— Стекло почти в аккурат, — попробовал утешить председателя Емельян. — Сверху немного обрезать, сбоку щелку замазкой залепить, и будет тепло, как при Тихомирове. Катерина обрежет. Федот Федотыч ее научил без алмаза стекло обрезать… бечевкой.
— Послушай, Емельян, — начал Роман Гаврилович, — хочу я с тобой посоветоваться по серьезному вопросу, как с секретарем партийной ячейки. Какое твое мнение? Как поглядят колхозники, если я с ней распишусь?
— С кем?
— С кем, с кем… С Катериной.
— С Катериной?! — Емельян чуть стекло не раздавил. — Как поглядят колхозники, не знаю, а я против.
— Ты? Почему?
— Потому что я раньше тебя к ней очередь занял. На два года раньше, ясно? А ты становись в затылок.
— Очередь занял? Тебе лет-то сколько?
— Совершеннолетний. Двадцать второй пошел.
— А ей скоро тридцать.
— Небось! Титьки крепкие.
— Заткнись. Она идет.
Катерина поставила ведра, разделась и кинулась к Мите.
— Дров достали? — тревожно спросила она.
— Палку принес, — хмыкнул Емельян. — А вот я тебе стеклышко раздобыл…
И, хотя видел, что Катерине не до него, не утерпел и похвастал, как пришло ему в голову вынуть стекло из чугуевского шкафа.
— Свел бы ты Гнедка на конюшню, — сказала Катерина.
— А ты? — спросил Емельян. — Долго тут будешь ошиваться?
— Пока Митю не выхожу. А может, и дольше.
— Снова, невеста, по председателям пошла?
— Снова, Емеля, по председателям. Ступай. Конь пить хочет.
— Ну вот, — грустно проговорил Роман Гаврилович. — Еще одного помощника потерял.
— Зато фельдшерицу нашел, — она села рядом. — Давай думать, как Митю спасать. Боюсь, воспаление в легких. Побегу к Пошехонову, может, кизяка даст.
— Не надо к Пошехонову, — сказал Роман Гаврилович. — Где топор?
Он вытащил из комода тяжелые грудастые ящики и, стиснув зубы, принялся рубить их на звонкие чураки. Порубил ящики, принялся за крышку и полированные бока.
Дров хватило на трое суток.
ГЛАВА 18
ВСЕМ ДЕЛАМ ОТЕЦ
Прошло два месяца с небольшим, а Митя, не заметив того, стал деревенским мальчишкой: научился разжигать кизяк, править лошадью, вздувать самовар и говорить «взойдите», «ячейщик».
Дел у него прибавилось. Кроме школы и готовки уроков он ходил по воду. В свободное время любимым его развлечением было бегать в кузницу и глядеть, как безропотно покоряются дяде Гордею железные прутья, как они превращаются то в болты, то в подковы.
Во избежание всеобщего пожара кузнице отвели место не в Сядемке, а на низком берегу Терешки, неподалеку от моста. Повыше проходил большак, по которому подъезжали клиенты, а ближе к реке тянулся заболоченный кочкарник — обиталище пиявок и потусторонней нечисти. Кузница досталась Гордею от деда. Углы подопрели, мехи продырявились. Нынешний кузнец затеял было капитальный ремонт, но началось колхозное движение и решил переждать, скинул только замшелый дерн с крыши и постелил асбестовый лист. Все прочее — и горн, и мехи, и столбы станка с растяжками для ковки лошадей, и круглый, похожий на жернов стан для ошиновки, и носатая наковальня, намертво вросшая в дубовый чурак, и сорокаведерная, наполненная затхлой водой бочка, и блестящая серебром подкова на пороге — осталось, как при дедушке.
Кузнец Гордей Николаевич Кабанов был крепкий старик с добродушной, каленой физиономией. По лбу его тянулась тесемка, перехватывающая седоватые волосы. Пуще всего он уважал аккуратность и ежедневно подстригал бороду ножницами.
Гордей Николаевич Кабанов так же, как и Чугуев, слыл уважаемым жителем Сядемки. Чугуев нажил богатство умом, а Кабанов — уважительной хитростью. Оба были мастерами своего дела. Чугуев — талантливый механик и организатор. Кабанов с одинаковой сноровкой подковывал коней и мастерил тончайший кованец для рыбной ловли.
И все же кузнец пользовался большим авторитетом, чем Чугуев. Как ни говори, Кабанов — свой, сядемский. А Чугуев — приблудный: суров, молчалив, одевается по-городскому.
Хотя по традиции и считали кузнецов колдунами, Кабанова боялись меньше, чем Чугуева. К нему приводили коней с Ефимовки, с Хороводов, с Журавки, словом, со всей округи. Говорили так: у коня, побывавшего в станке Гордея, подкову отдерешь только с копытом.
Молодайки в Гордее Николаевиче души не чаяли. Тайные сношения его с нечистой силой нисколько не мешали им бегать в кузницу. Встречал он их весело, принимал без очереди, запаивая кастрюлю или потекший самовар, сообщал, как черти производят потомство, с таким знанием дела, что слушательницы закрывались рукавами. С женщин Кабанов брал плату умеренную, а кто посмазливей, обслуживал бесплатно. Этим он тоже отличался от равнодушного к женской красоте Чугуева.
Проживал Кабанов на верхнем конце Сядемки. Крытые железом хоромы его, сложенные из пронумерованных, вывезенных из лесных мест бревен, стояли неподалеку от дома Тихомирова. Надворье
