кузнеца разоряем? Как в хозяйстве без кузнеца? Ты, Петька, чем с Кабановым-то похмеляться да прибалухи зевать, уговорил бы его за стопкой-то в колхоз записаться. А мы определили Гордею Николаичу твердый оклад и платили бы каждый месяц, как на фабрике, деньгами или натурой. И кузницу в неделимый фонд не надо отбирать. На что нам Гордея Николаича дразнить? Пущай кузница при хозяине остается до пришествия полного социализма. Народ возражать не станет.
Председатель колхоза Платонов. Огорчила ты меня, Катерина. Думал, мы с тобой в одну упряжку запряглись, а нет. У каждого своя дорога.
Суворова Катерина. Ну-к что ж…
Председатель колхоза Платонов. Не ну-к что ж, а подумай! Неужели тебе весь век в кулацких хомутах надрываться? Неужели тебя на свободу не тянет?
Алехин Петр. Бегаешь Кабанову полы мыть, так и бегай, коли тебе по душе, а правление с генеральной линии не сбивай. Кто тебе позволил колхозный устав нарушать?
Суворова Катерина. В отдельных случаях можно и нарушить. Устав не военный, а примерный. А мы хозяева.
Алехин Петр. Какие бы хозяева ни были, а в уставе записано, что чуждый элемент в колхоз не допускать.
Шишов Герасим. А самогон пить с чуждым элементом можно?
Алехин Петр. Ты классовый подход с самогоном не равняй. Если я с Кабановым выпью, то после выпивки иду на радио играть, а Кабанов после выпивки идет к попу каяться, а то на кулацкий сход ночью крадется. Я все знаю! В сарае они собирались, все дыры позатыкали, чтобы друг дружку не признать. И Кабанов был там.
Шишов Герасим. Как же ты-то Кабанова во тьме признал?
Алехин Петр. Ты меня на крючок не лови. Не клюну. Я от людей слыхал. И мы тут, к твоему сведению, не меня обсуждаем, а Кабанова, угнетателя трудового крестьянства и кровопийцу, которого правые уклонисты не в первый раз заслоняют от раскулачки.
Шишов Герасим. У меня к тебе вопрос, Петр. Скажи, пожалуйста, чего тебе приспичило именно сегодня объявлять раскулачку Кабанова? Ты как будто нанялся совать нам палки в колеса в самый напряженный момент.
Алехин Петр. Стращаешь? Думаешь, забоюсь? Да я не таких, как ты, голоса лишал! Сколотил в правлении правый уклон, курва!
Дальше Митя, к сожалению, перестал записывать. А мы воспользуемся этим обстоятельством для того, чтобы сделать небольшое отступление и извиниться, что второстепенный персонаж Макун снова нарушает плавный ход нашего повествования.
Часа за два до заседания правления Петр явился к Макуну и вручил очередной сверток для Кузьмича. Макун обозлился, предупредил, что идет в последний раз, переобулся и зашагал по привычному пути.
Встречи с Кузьмичом происходили в старой водяной мельнице, недалеко от поселка «Восьмое Марта». Ожидая Макуна, Кузьмич не терял время даром: лазил со щипцами на стропила, дергал ржавые гвозди.
На этот раз точного, как часы, Кузьмича на месте не было. Стоять и ждать на плотине было опасно. Макун немного подумал и направился в поселок. Дома, в котором обитал Кузьмич, он не знал, а улица, как на грех, была безлюдна. Спросить не у кого. Держась ближе к заборам, Макун опасливо продвигался вперед со свертком под мышкой, проклиная Кузьмича и Петра и свою бестолковую бродячую жизнь.
Через некоторое время жилище Кузьмича, однако, обозначилось. И весьма выразительно. На другой стороне, аршинах в ста от Макуна, отворилась врезанная в полотно ворот дверца, и из нее вышел Кузьмич. Его сопровождал известный всей округе участковый милиционер Иван Ахметович.
Макун припал к палисаду. Ему показалось, что участковый окликнул его. Сунув сверток за пазуху, он быстро зашагал обратно. «Засвистит — остановлюсь, — решил он. — Не засвистит — запрусь дома. И никогда больше моей ноги здесь не будет». Но, как только раздался короткий свисток, Макун сразу позабыл свое решение. Вместо того чтобы остановиться, он припустился вскачь и затаился в ветхом нутре мельницы. Свистели ему или нет, разобрать не мог. В ушах громко, как церковный колокол, отдавался стук сердца. Вроде, кажется, свистнули. Он пробежал по оголенному прогону в глубь строения, поскользнулся, упал. Сверток вывалился и кокнулся о камень.
Отдышавшись, Макун осторожно выглянул на свет божий. Вокруг было тихо. Падал снежок. Он бегом пустился в Сядемку, прибыл благополучно и сразу отправился к Петру. Из всех печатных изданий Петр признавал только газету «Правда». И все стены его тесноватого жилища от потолка до пола были оклеены газетными листами. Заголовок «Правда» чернел как попало — и боком, и вверх ногами, но, несмотря на это солнечное слово, горница с маленькими оконцами выглядела неприветливо.
Мосластая, беленая, как печка, часто битая супруга Петра Фрося встретила гостя невесело.
— Где хозяин? — спросил Макун с порога.
— Кто его знает, — отвечала она. — Он мне не долаживает, куда отлучается.
Макун попросил ножницы, распаковал сверток. Внутри лежала разбитая статуэтка. Головка, кувшин и часть руки, державшей кувшин на плече, отломались от нагой фигурки. Отломался и мизинец другой руки. И в то время, когда Макун и Фрося искали в тряпочной обертке крошечный мизинчик, явился Емельян.
Разговоры об исчезнувшей захоронке Вавкиных ходили по деревне, и неудивительно, что, увидев грациозную фарфоровую фигурку, бдительный секретарь комячейки мигом смекнул, что напал на важный след.
И он спросил просто:
— Чья куколка?
— Ничего не знаю, — заробела Фрося, — Макун принес, батюшка.
— Петр дал, — уточнил Макун.
— Просто так? — наивно удивился Емельян. — Подарил?
— Подарил! — Макуна рассмешила нелепая постановка вопроса. — Выменял я у него. Вишь ты. Выменял, а она разбилась. Пальчик найду, склею. Будет как живая.
— А на что она тебе?
— Да так. Гудливой бабы не нажил, хоть с куколкой поживу.
— И много ты за нее отвалил?
— Да так… Дал, что под руку попалось, — Макун попытался свернуть опасный разговор. — Вот, чайник дал.
— Этот? — Емельян потянулся к чайнику. — И на такое дерьмо Петька такую кралю променял?
— Почему дерьмо? — робко обиделась Фрося. — Этот чайник у меня от мамаши. Эмалированный.
— Обожди, Фрося, не серчай… Ты слышала, что Макун говорит?..
— Ничего не знаю! Чайник мамашин, а эту куколку Макун принес. Я ее сроду не видала.
— Чего людям мозги крутишь! — возмутился Макун. — Первый раз она куколку видит. А в тряпку кто ее зашивал? Петр?
— Почем я знаю. Сам принес, а на людей кидаешься.
— Ах ты, зараза ты худая! Я столько раз ваши посылки Кузьмичу таскал, а ты ничего не знаешь?
— Ничего не знаю.
— Ладно, — сказал Емельян. — Узнаем у Петра. Ему небось известно, чья краля и откуда она взялась.
— Ему, может, известно, — проговорил Макун, — да его-то дожидать недосуг.
— Найдем. У Романа Гавриловича. На правлении. Пошли.
Емельян аккуратно завернул статуэтку и пошел к выходу.
— Обожди! — начал было Макун, глядя на хлопнувшую дверь. — Что будем делать-то? — спросил он у Фроси растерянно.
— Теперича пропадать будем, — отвечала она, глядя на него, как на покойника. — И ты пропадешь, батюшка, и мы пропадем.
Когда Емельян вернулся на правление, Петр произносил очередную речь. Емельян, положив на стол замотанную в тряпку статуэтку, стал слушать. Вслед за ним прибежал запыхавшийся Макун.
— Разве так раскулачивают, — говорил Петр. — Вот Фонарев явился, не даст соврать. Ты, Емельян, при Шевырдяеве в комсоде был? Расскажи-ка товарищу Платонову, как мы тогда раскулачивали. Тут Роман
