облучке во всей красе, в усах, с кобурой и планшетом, восседал гроза деревенских драчунов и неплательщиков, участковый Иван Ахметович Барханов. На щеке его белел витой, точно шов электросварки, рубец, доходящий до губы. В те минуты, когда участковый гневался, рубец казался особенно белым. Народ побаивался Барханова и уважал за то, что он не признавал над собой никаких командиров, ни районных, ни окружных. Из-за партизанского самовольства его не повышали в должности, но по той же причине и не понижали.
На людях Барханов появлялся, как правило, внезапно и меры принимал немедленные. Сам вершил суд и сам приводил приговор в исполнение.
— Подойдите-ка, — скомандовал он Дувановым. — Поближе, поближе. С утра набрались? Били? — спросил он Емельяна.
— Не успели, Иван Ахметович, — отвечал он, разминая руку. — Пусти их, кобелей. Шут с ними.
— Мы сами знаем, что с ними делать, — пригрозил участковый, топорща усы. — Завтра в восемь часов утра обоим явиться в сельсовет, — приказал он Дувановым. — Каждому припасти десятку.
— За что десятку, Иван Ахметыч? — заныли братья.
— Поехали! — скомандовал Горюхин.
Но участковый, не обращая внимания ни на Дувановых, ни на начальника, занялся Емельяном.
— Что за базар? Почему народ собрался? Тебе известно, что самовольные сходки запрещены? Люди твои?
— И наши, и хороводовские, — доложил Емельян. — Собрались кулачка-благодетеля заслонять. Вон он, ангел.
Кабанов, снявши шапку, стоял возле санок с мешками.
— Ишь, смиренник. Повез было добро прятать.
— Понятно, понятно!.. — нетерпеливо выкрикнул Горюхин. — И повез ликвидировать имущество! А тебе известно, что на бедняка и середняка это постановление не распространяется?
— А Кабанов-то — кулак!
— Где сказано?
— Общее собрание утвердило.
— Где сказано, что Кабанов — кулак? — повторил Горюхин. — Особая комиссия утвердила?
— Комиссия утвердила?! — крикнул Данилушка. — Да здравствует Первый май!
— Тебе известно, что права продавать свое имущество лишается только официально зарегистрированный кулак, то есть крестьянин, которого признала кулаком особая комиссия, — нажимал Горюхин. — Самовольство в отношении личного имущества крестьян вам не к лицу, Фонарев. Вы призваны защищать интересы трудящихся. До вас дошло постановление ЦК от двадцать пятого февраля? Нет? Суть в том, что в ряде районов при раскулачке вскрыты факты левацкого уклона и отрыжка контрреволюционного троцкизма.
Емельян растерялся. Заместитель был чем-то обеспокоен и торопился. Оробевший было народ осмелел. Послышались выкрики: «Не отпустим кузнеца!», «Не отдадим Николаича!», «Ступай, откуда пришел!»
— Ступай, откуда пришел! — крикнул Данилушка.
— Чего стал, Николаич? — Петр выступил вперед. — Не бойся.
Кузнец покосился на Емельяна.
— А ничего мне не будет?
— Ничего не будет. Не сумлевайся.
Кузнец потащил салазки к оврагу.
— Не серчай, Емеля, — проговорил он виновато, но не без примеси ехидства. — Ты начальство местное, а тут с района приказывают. Перечить не приходится.
— Вернись, Гордей Николаич, по-хорошему, — посоветовал Емельян. — Сегодня они здесь, а завтра их нету. А мы с тобой каждый день тут.
— Не стращай! — закричали из толпы.
— Не стращай! — взвизгнул Данилушка. — Закрой поддувало!
— Слышите голос народа? — заметил Горюхин, оправляя шарф.
— Какой это народ, Валентин Сергеевич! Ярые подкулачники. То в углах таились, а нынче на солнышко выползли.
— Кто бы они ни были, а мародерства под флагом колхозного строительства не допустим. Трогай, товарищ Барханов.
Но участковый не считал инцидент исчерпанным.
— Почему мародерство! — возмущался Емельян. — Орловский еще весной приказывал…
— Орловского забудьте. Орловский снят за левацкие замашки. За раскулачку кузнеца ответит не Орловский, а правление колхоза.
— Правление решило! Кого хотите спросите! — кричал Емельян. — Алехин, подойди!
— Правление решило, — подхватил Данилушка. — Подойди, Алехин!
— Чего разоряешься? — Петр медленно приблизился и встал, руки в карманах.
— Ты на правлении был? — спросил Емельян.
— Ну был. Что дальше?
— За раскулачку Кабанова голосовал?
Петр поглядел на Емельяна в упор мутными глазами и проговорил:
— Ты, может, голосовал. А я нет.
— Что значит — нет! — опешил Емельян.
— А то, что слышал. За раскулачку голосовал ты да Платонов. Я против.
— Против? — наглость Петра до того возмутила Емельяна, что в ответ он не мог найти ничего, кроме отзвука в духе Данилушки.
— Против, — как ни в чем не бывало повторил Петр. — Совместно с народом.
— А не ты требовал гнать Кабанова в три шеи?
— Не я.
— А не ты его кровопийцем обзывал?
В толпе засмеялись.
— Ну ладно, — стараясь выглядеть спокойно, продолжал Емельян. — А если я протокол подниму?
— Эва, перепугал! — хмыкнул Петр. — Митька в протоколе что попало пишет. Дивья-то!
— Вот ты какой, подлюга!
— А чего. Ты мне так, так и я тебе так.
— Все ясно, — Горюхин тронул плечо Барханова. — Поехали.
— Обождите! — закричал Емельян. — Сейчас Платонов подойдет! Брешет Алехин, брешет!
— У тебя выучился, — подначил Тимоха.
— Заткнись, кулацкое подпевало!
— Нехорошо, — нахмурился Горюхин. — Вы все-таки секретарь ячейки. Кто вас учил оскорблять крестьянскую массу? Трогай.
— Надо бы погодить, — возразил участковый. — Как бы не пришлось ворочаться.
— Не придется! Народ разберется. Поехали.
— Он на каждом шагу мужиков обзывает, — поддержал Петр. — И подлюгой, и гадой, и как под руку попадется. Ровно городовой…
— Что вы Петьку слушаете, товарищ начальник, — подскочила Настасья. — Что вы с ним цацкаетесь, с мазуриком! Вор он и лиходей, и больше никто. Вяжите его, люди добрые!
Но сани тронулись, и заместителю председателя исполкома не удалось ни услышать воззвание Настасьи, ни увидеть, как Петр повернул ее к себе лицом, установил вертикально и стукнул по скуле.
Несмотря на спешку, Горюхин решил заехать к председателю. Там он застал странную картину. За столом, словно заколдованные, сидели Роман Гаврилович и Катерина, глядели на Макуна. Макун, видно, что-то рассказал, и впечатление, произведенное рассказом на слушателей, испугало его самого.
Увидев Горюхина, Роман Гаврилович воскликнул, позабыв поздороваться:
— Вот хорошо, что приехали! Алехина не видали?
