— Не брежу. В здравом уме и памяти. Я сроду беспартийный, товарищ Платонов. Беспартийный большевик.
— Да! — протянул Роман Гаврилович, уставившись на белое лицо Емельяна. — С рабочим классом все ж таки легче управляться, чем с колхозным крестьянством. Слышите меня, Фонарев?
— Слышу.
— Ты что, чудишь?
— Правда. Меня Шевырдяев секретарем ячейки поставил. Поскольку я самый грамотный. Обещался в кандидаты провести. Не успел.
— А как же Орловский? Почему ты не признался секретарю райкома?
— Как признаться? Орловский меня на пленуме в пример ставил. Я ж все ж таки активный был коммунист.
— Хорош коммунист. На речи Ильича вопросы ставишь.
— А из тебя какой коммунист, когда ты партийного от беспартийного не отличаешь?
— Будет вам! — прикрикнула Катерина. — Нашли время!
— Помалкивай! — сердился Роман Гаврилович. — Почему не сказала, что он самозванец?
— А я почем знала?
— У вас у всех один ответ: ничего не знаю. Про раскулачку вся Сядемка вызнала. Мы еще протокол не дописали, а они пикеты с дубинками выставили.
— Не бранись, Роман Гаврилович, — проговорил Емельян. — Я и сам-то не враз понял свою должность. А что сядемцы за кузнеца заступились, это правильно. Что ты желаешь? Чтобы они языки заглотнули? Гляди сам: продуктивных крестьян извели, а Петька-лоботряс командует. Это что, партийная линия?
— У тебя нет никакого права обсуждать партийную линию. Твоя задача на сегодняшний день хворать и поправляться. А там видно будет, что с тобой делать.
— Это верно. Позабыл, Роман Гаврилович. Кому: дела-то сдавать? Вавкину или Пошехонову?
— Тебя это не касается.
— Нас это всех касается, — проворчала Катерина.
— Ступай домой! — крикнул на нее Роман Гаврилович. — Митька небось жевать хочет.
— А Емельян как же?
— Без тебя вылечим. Ступай.
— Как скажешь.
Катерина надела стеганку с цигейковым воротником и вышла.
В часовне стало тихо. Только гудела буржуйка да за окном посвистывала метель.
— Ты вот что, Роман Гаврилович, — после долгого молчания проговорил Емельян, — без дела на улицу не выходи. Спокоя они тебе не дадут. Митьку береги… — и, помолчав, добавил: — И Катерину.
В дверь постучали. Вошел осыпанный снегом Барханов, глянул на растянувшегося на полу Емельяна.
— Вот они, ягодки. Говорил Горюхину, надо подождать. А ему только бы ехать. Вот и доехали.
Участковый был крайне раздражен. Петра Алехина дома не оказалось. Куда подевался, жена не знала. В сарае нашли зеленый сундук. Настасья кинулась коршуном, но сундук был пуст. Фрося неохотно призналась, что еще утром в нем лежали картина, ковер и еще кой-какие предметы неизвестного назначения. Посещение жилища Петра завершилось тем, что Настасья подралась с Фросей и Барханову пришлось их разнимать.
Свидетелей избиения Емельяна, кроме юродивого Данилушки, участковый не нашел. Дувановых след простыл. Учитель Евгений Ларионович был остановлен на пути в «Усладу». В его санях сидел озябший Горюхин. Опросить учителя тоже не удалось: Горюхин спешил в отряд красноармейцев.
Огорчительные известия привез из поселка «Восьмое Марта» Пошехонов. Врачиха ехать в Сядемку отказалась наотрез. По округе прошел слух, будто крестьяне близлежащих деревень взбунтовались, а в Сядемке бьют и режут колхозное руководство. Все же она прислала бинты, вату, примочку, компрессную бумагу, опий и бутылку с надписью «наружное».
Емельяна переложили на топчан. Барханов уверенно засучил рукава и принялся за лечение.
— Скидай сапоги! — командовал он. — Ноги целы? Не стонай! Целы. Ну-ка дыхни. На всю душу. Больно? Ага. Ребра поломаты. Садись. Знаю, что не можешь, а садись через «не могу».
Емельян стонал, ругался, обзывал участкового «будошник», а Барханов бинтовал ему грудную клетку туго и так бесцеремонно, что Роман Гаврилович не вытерпел и вмешался:
— Что ты его, как чурку, крутишь! Человек ведь!
— Ничего! — отвечал Барханов. — Большевик. Вытерпит. Подавай булавку.
После лекарства Емельяну полегчало.
— Шалопуты вы все ж таки, — сказал он. — Ты шалопут, а твой Горюхин еще пуще. Растравил народ, а сам смылся.
— Какой он мой! — Барханов обиделся. — Я с ним первый раз в командировке. Не наш он человек. То ли замаскировался, то ли матерый вредитель. Как думаешь?
Емельян не ответил.
— Заснул… Солдат колхозного фронта. Сколько их покалечили на этом фронте и сколько еще покалечат, — Барханов размял было папироску, глянул на тихо дышавшего Емельяна и сунул ее обратно. — Колхозы — штука толковая. Колхозы — родня сельской общины и с руки русскому крестьянству. А мужик шарахается от колхоза как черт от ладана. Почему? Да потому, что колхоз не создают, а навязывают. Навязывают сверху, бестолково, без ума, с бухты-барахты. А где бестолочь, там и жулье, там мазурики, мародеры, вредители и в итоге грабеж крестьянского добра.
— А кто в этом виноват? — спросил Платонов.
Барханов поглядел в сводчатый потолок и ответил уклончиво:
— Не моего ума это дело.
В дверь снова постучали. Молодой голос спросил:
— Участковый здесь?
— Здесь, — ответил Барханов.
— А председатель?
— Здесь, — отозвался Платонов. — Чего надо?
Снаружи шаркнул засов.
— Отвори немедленно! — сразу догадался, что произошло, Барханов. — Приказываю! Я начальник милиции!
Ответа не было. За дверьми топтались, самое малое, трое. Тихонько поговорили. И все утихло.
— Ушли? — спросил Роман Гаврилович.
— Вроде ушли.
Роман Гаврилович, разбежавшись, ударился в дверь. Железо угрюмо загудело.
— Ничего не получится, — проговорил Емельян безнадежно. — Кабанов навешивал.
— Мало каши ел, председатель, — сказал Барханов. — Дай-ка я.
Он ахнул о створку всем своим дородным телом, зашиб плечо.
— Не шуми, — сказали за дверью. — Спать пора.
— Тимоха?! — воскликнул Роман Гаврилович. — Брось ваньку валять. Отвори. До ветру надо.
— Терпите до завтра, — ответил Тимоха.
— Кто это? — спросил Барханов.
— Наш. Востряков Тимофей. — Роман Гаврилович погрозил участковому, чтобы не вмешивался. — Безотказный колхозник… Комсомолец. Отмыкай, Тимоха!
— Колхоз на сегодняшний день отменен, товарищ Платонов. И ваши приказы в данный момент недействительны… Кто идет? — вдруг закричал Тимоха. — Стой! Стрелять буду!
Его, видно, о чем-то просили.
— Ничего не знаю! — крикнул он. — Ступай домой! Шагнешь — стрельну.
«Наверное, Катерина», — мелькнуло в голове Романа Гавриловича.
— Кто там? — спросил он.
