потом забегу домой».
Выслушав председателя, заведующий конюшней заторопился, повесил «летучую мышь» на деревянный костыль, косолапо побежал к стойлу и, гордясь, вывел когда-то принадлежавшего Чугуеву коня.
Гнедой жеребец с белым ромбом на лбу дружелюбно трогал храпом плечо Пошехонова. И было непонятно, кто кого ведет: конюх коня или конь конюха.
— Подержи его, Роман Гаврилович, — сказал Пошехонов. — Хомут вынесу.
Почуяв чужую руку, Гнедок слегка дернулся. Но повод был натянут властно, и конь ограничился тем, что, переступая тонкими задними ногами, сделал циркульный круг вокруг незнакомца.
Пошехонов прибежал с хомутом под ручку, нежно ругнул балованного любимца и принялся надевать перевернутое вверх клещами, латаное-перелатаное изделие колхозного шорника на королевскую шею коня.
— Конь-то чугуевский, да сбруя вавкинская, — горестно заворчал он и осекся, увидев, что у изгороди остановились два всадника. Один, похоже, зампред исполкома Горюхин. Второй, высокий, стройно сидевший в седле, — чужак.
Роман Гаврилович заметил их еще раньше и отступил за крыло ворот.
— Куда, мужичок, собрался? — крикнул высокий.
— Да я вот… Я никуда… Запрягать, — заводя коня в оглобли, откликнулся Пошехонов, — приказали…
— На ночь глядя? Кто приказал?
Роман Гаврилович глядел в щель. Голос казался ему странно знакомым. Если бы высокий произнес еще несколько слов, Роман Гаврилович был уверен, что узнал бы его.
Но в этот момент возникла пауза. Пошехонов подыскивал наиболее безобидную кандидатуру.
— Кто же? — повторил высокий.
— Вавкин, кажись… — нашелся Пошехонов. — Ну да, Вавкин.
— Бывший председатель колхоза, — предупредительно и, можно сказать, подобострастно пояснил Горюхин.
— Большевик? — спросил высокий.
— Кажется, да. Недалеко проживает. Изволите проехать?
Они тронули коней и стали опускаться в овраг.
— Кто это? — спросил Пошехонов.
— А я почем знаю, — сердился Роман Гаврилович. — Давай быстрей… Вавкин, Вавкин… Почему Вавкин?.. Не мог назвать кого-нибудь, кто подальше живет.
— А кого? Тебя поминать? Петьку? — отвечал Пошехонов, разминая задубевшие на морозе гужи. — У Емельяна сотрясение в мозгах. А больше кто мне приказать может? Данилушка?
Он цеплял в недоуздку карабины вожжей, когда из-за оврага снова появились два всадника.
— Ну все? — торопился Роман Гаврилович. Заехать домой не удавалось.
— Обожди, сенца подкину.
— Ладно. Хватит сенца. Все?
— Все. Обожди-ка. — Пошехонов кнутовищем выковырнул из копыта коня льдинку. — Теперича все. Не пужай его кнутом, будь добрый. Вожжой понужай, он и побежит… Кнутом не бей… С богом!
Роман Гаврилович схватил вожжи, направил Гнедка за конюшню, чтобы выехать на дорогу задами, и упал на ходу в дровни.
Гнедок благополучно миновал дырявый мост через Терешку и полетел напрямик к большаку. Послышался негромкий пистолетный выстрел, первый выстрел в Сядемке со времен гражданской войны.
Мела пурга. Стреляли, видимо, из дамского пистолета. До Романа Гавриловича слабая пулька не долетела.
ГЛАВА 22
ГОЛОВОКРУЖЕНИЕ УСПЕХОВ
Вечером к Платоновым прибегла Фрося узнать, не видела ли Катерина ее мужа, Петра Сидоровича.
Была она издерганная, умученная, но перед визитом к председателю нацепила дутые бусы и забелила синяки на лице.
После неудачного похода к часовенке Катерина была не в духе.
— А ты у евоного дружка спроси, где твой шляется, — посоветовала она, — спроси у Тимохи. Он Емельянову избу с ружьем караулит.
— Я бегала. Тимоха не подпущает. И к Вавкиным бегала. Уморилась. Щи преют, а его нет.
— Не тужи. Сам не приедет, так поймают.
— Чего болтаешь? Кто он, кролик, чтобы его ловить?
— Бирюк он у тебя, Фроська, а не кролик.
— Ой, Катерина! Неделю с председателем поспала, а вовсе слиняла. Слыхала, какое фамилие твоему полюбовнику прилепили? Не слыхала? А я слыхала. Кулачник — вот как его народ величает. И верно. Орехова раскулачил, Кабанова кулачит и на Петра Сидорыча намахивается… Петр Сидорыч хоть крышу в хлеву настилал, а твой что? Жалко, Шевырдяева нету. Он бы вам всем за Петра-то Сидорыча холку намылил.
— Не зевай! — у Катерины потемнели глаза. — Не глухая. Уважал Игнат твоего Петра. Это верно. Петр Сидорыч…
— Уважал! — подхватила Фрося. — Вот и именно — уважал. Заведующим развлечениями поставил… А ты чего на него косишься?
— Садись и слушай.
— Какие посиделки! — Фрося зачерпнула ковшиком воды. — Побегу искать…
— Садись! Ты законная супружница, ты первая и узнаешь.
Голос Катерины был странно печален. Фрося перестала пить.
— Шевырдяев Петра уважал, а твой Петр ему в спину вилы воткнул.
— Кто воткнул? Какие вилы?
— Обыкновенные. А труп утопил в Терешке.
Фросю словно ветром шатнуло. Как стояла, держа обеими руками ковшик, так и грохнулась на пол.
Катерина расстегнула ее пальтишко, прыснула в лицо.
— Не надо, — Фрося открыла глаза. — Помада смоется… У меня голова сроду слабая. Кружится… Смехом сказала?
— Какой смех. Сущая правда. Раньше следователи на Макуна думали, а нынче все сошлось на одну точку. На твоего Петра.
Фрося тяжело поднялась, отлепила со лба мокрые волосы.
— Что ж теперича ему будет?
— Что в уголовном кодексе сказано, то и будет.
Фрося покачивалась на скамье, пошептывала «страсти-то какие, батюшки… Страсти-то какие» и что- то обдумывала.
— Нет, — встряхнулась она. — Не может того быть! Обожди, Петр Сидорыч придет, выскажу ему, что ты на него клепаешь. Он тебе морду размалюет.
— Долго теперь его дожидать. Он на исполкомовской лошади ускакал.
— Никуда он не ускакал. Не посмеет он ускакать… Он меня жалеет.
— Оно и видно. То-то ты забелилась, как печка.
— Ну и что. Тебе хорошо. Отряхнулась курица с-под петуха и пошла зернышки клевать… А я законная
