С этими словами она поставила граненый стакан с первачом на божничку, а рядом положила кусочек хлебца.
— Скажи, тетя Катя, — проговорил Митя. — Папу убили? Скажи правду. Я не буду плакать.
— Нет, Митенька. Никто его не убивал. Застыл он. В дороге застыл.
— Его закопали?
— Нет еще, Митенька. Завтра.
— Где он?
— У Парамоновны. Там его обмоют, соберут, сделают все, как надо. Ты куда!
Догнать Митю она не смогла. Он изо всех сил перебежал овраг и бросился к Парамоновне. Издали было видно, что у нее из трубы валит дым.
В сени его не допустил участковый. Митя кинулся через хлев. Задняя дверь была замкнута. Утопая в сугробах и падая, он побежал вдоль окон. Через заледенелые стекла ничего видно не было. Запыхавшись, он сел на завалинку. Голова его кружилась.
Из дому вышли Пошехонов и Шишов. Под мышкой у Шишова, словно градусник, торчал аршин с метками.
— А я тебе, Герасим Никитич, повторяю, — спокойно втолковывал Пошехонов, — не завтра, а сегодня к вечеру. Брось все дела и сколоти. Окажи уважение.
— Вот я и хочу не тяп-ляп, а в порядке уважения, — возражал Шишов. — Чтобы в аккурат по росту. А как ты его замеришь, когда он скрюченный.
— Пока досточки заготовишь, разморозим. Тогда и замеришь. Приступай, Герасим Никитыч.
— А как будем рассчитываться-то?..
— Колхоз не обидит. Давай приступай.
— Больно ты быстрый, Ефимушка. Легко ли разморозить. Не цыпленок.
— Не твоя забота. Ты досточки добывай.
Мужики вышли на дорогу. Митя потянулся следом.
Он все пытался покрепче ухватить отрывочные фразы, расставить их по порядку. Но слова рассыпались, перепутывались, превращались в бессмысленную труху. Возле спуска Пошехонов попрощался с Шишовым и побежал на конюшню. Митя понял только то, что желал понять: папа жив. Если бы он погиб, разве могли бы живые люди беседовать так спокойно, беспечно.
Он заспешил поделиться с Катериной своей радостью. По пути шаги его стали замедляться. Постепенно ему стала понятной страшная суть разговора. И, войдя в горницу, он спросил:
— Тетя Катя, а если разморозить, он может ожить?
Потом потянулись дни, от которых остались смутные, отрывочные воспоминания.
Долго помнился серый день похорон. Народа было мало. На кладбище сгоняли силком, как на колхозное собрание. Палкой в окна стучали. У гроба говорили кто о чем: о головокружении от успехов, о том, что весна дурная — днем греет, а ночью мороз. Земля трескается, рвет корешки озимых. Кому-то показалось, что яма коротка. Стали спорить, мерить лопатой гроб, ругаться. Одни только бабки- рыдальщицы стояли, как положено, сбившись в кучку. Да Катерина машинально смахивала снег с покойника. Как только Пошехонов приступил к прощальной речи, вынырнул Данилушка и принялся кричать:
— Охрана труда, где ты? Ни одного пуда частнику!
Вавкин погнался было за юродивым, однако у него отцепилась красная повязка, и Данилушка развеселился еще пуще.
Но больше всего обескуражило Митю странное ощущение, возникшее сразу, когда он увидел папу в гробу — без шапки и почему-то при галстуке. Митя смотрел на отца и не верил, что он неживой. Мите казалось, что папа забрался в ящик только для того, чтобы наглядно пояснить неурядливым колхозникам, как положено вести себя в гробу. Ему стало казаться, что когда-то недавно он если не видел, то наверняка переживал этот самый чудной спектакль похорон. Так же кругом толпились чужие люди, так же смеялись и пели… Разница была только в том, что тогда у гроба стоял отец, а в гробу, так же выставив лоб, лежал он, Митя.
В воспоминание вплелась и веселая песенка:
Пытаясь оживить чувство скорби, он скосил глаза на рыжую, как кирпич, голову, торчавшую из гроба. На губах отца играла едва заметная улыбка.
Горло Мити судорожно дернулось, и он заплакал навзрыд.
— Слава богу, — шепнула Парамоновна. — А то стоит, как чурбан.
На девятый день собрались соратники. Коллективно сочинили письмо в райисполком про круглого сироту Митю, просили разрешения поставить его заведующим избой-читальней и назначить твердую ставку. После бутылки самогона казенное письмецо всем представилось убедительным и жалостливым. Но опоздавший Емельян, прибывший прямо из больницы, посчитал: никаких писем не надо, а надо пригласить на сороковины самого Догановского, накормить его от пуза и сразу после того решить все вопросы. Митька Митькой, а Романа Гавриловича тоже забывать нельзя. Все ж таки председатель колхоза, погиб в борьбе с врагами коллективизации. Пускай исполком раскошелится и поставит гранитный камень с фотографией на фарфоре и с золотой фамилией.
Предложение Емельяна единогласно одобрили, выпили еще бутылку и посетовали, что нет Кабанова. Он бы сковал Роману Гавриловичу такую оградку, что живые бы позавидовали. А когда расходились, Парамоновна предупредила Емельяна:
— На Катерину не зарься. Возле нее мужики не живут.
Катерина замкнула дверь, поманила Митю и показала на граненый стаканчик, таившийся в красном углу.
— Ну и что? — спросил Митя.
— Гляди, — она подняла к божничке свечу. — Наливала всклянь, а сегодня почти что четверть выпито.
И верно. Уровень первача в стакане понизился.
— Не серчает Роман Гаврилович, — объяснила она. — Не брезговает. Пригубил. Будь спокойный.
Через несколько дней первача стало еще меньше. Ни в чертей, ни в духов бесплотных Катерина не верила. Просто придумала фокус для отвлечения от: тяжких дум. «Вовсе за дурака считает», — обиделся он и припаял каплей свечного воска донце стаканчика к полке.
Дня через два Катерина спросила:
— На что ты стакан прилепил? Думаешь, отливаю?
— Нет… — Митя смутился. — Сперва думал, обманываешь, а потом догадался. Сам испаряется.
Она не стала спорить.
— Может, и испаряется. А мне, когда я мала была, бабка внушала…
— Бабке простительно. А ты председатель женсовета. И вообще… тебе не идет.
— Не попрекай, Митенька. Обряд старинный. Не для мертвых душ выдуман, а для живых. Ради утоления скорби. — Катерина вздохнула, покорно добавила: — Коли тебе в тягость, выплесну. Как скажешь.
— Не надо! Спорим — до сороковин не высохнет.
Спорить Катерина не стала, а Митя все-таки стал доливать украдкой водичку…
На сороковой день прибыл Догановский. Митя, как и другие, ждал его с нетерпением, но, увидев, надулся. Председатель райисполкома повел себя неприлично весело, будто его пригласили на свадьбу.
Вавкин выскочил из-за стола, уронил табуретку, запричитал:
— Клим Степаныч! Радость-то какая! Дозвольте подмогнуть.
— Да ладно, чего там! — стряхивая на руки Вавкина длинную доху собачьего меха, томно отбивался от подхалимажа высокий гость. — Не беспокойтесь, Семен Ионыч. Я сам.
