Она не понимала, что происходит с ней в последние дни. С малых лет приспосабливая свою врожденную гордость к изгибам жизни, она, наконец усвоила манеру поведения, которая доставляла меньше всего хлопот: она решила презирать все то, что считалось дорогим и добрым, и насмехаться над принятыми взглядами и обычаями. Войны она не боялась, смерти — тоже. Она считала отсталыми не только тех людей, с которыми сталкивалась, а всех без исключения, все население земного шара. Она презирала род человеческий, так и не сумевший за многие тысячи лет наладить сносную жизнь на земле. Тех, кто восторгался Гомером, Пушкиным, Стравинским, она считала круглыми идиотами.
Простаки восхищались ее отважной наглостью и верили, что ей открыты какие-то особые законы поведения передового, свободного человека.
Но она знала, что за душой у нее нет никаких законов, никаких принципов — ни передовых, ни отсталых.
Душа ее была пуста.
Долгое время она думала, что этого никто, кроме нее не замечает. К сожалению, оказалось, что Столетов видит ее всю насквозь, как будто она стеклянная.
Особенно остро почувствовала она это на кукурузном поле, когда Столетов без труда прочел ее затаенные мысли. Он издевался над ней совершенно в том же «лагерном стиле», как над мамой. Она поверила его россказням настолько, что невзначай проговорилась Костикову… Только к вечеру до нее дошло, что отец просто-напросто показал, сколько копеек стоят ее детские попреки в клубе. А она попалась на удочку, дура оказалась — вся в маму.
Столетов ее презирал, это было ясно.
Он и справку не показал на бюро из-за этого. Ему было совестно, что у него такая дочь. Стыдно ему.
Первый раз в жизни Светлана почувствовала, до чего невыносимо, когда за тебя стыдно близкому человеку.
Она успокаивала себя, убеждала быть «выше этого», но успокоительное презрение к миру уже не приносило облегчения, и она все чаще жалела, что врала про мужа, которого у нее никогда не было, про лифт, про любовника…
В конце концов Светлана решила вести себя со Столетовым, как всегда в затруднительных случаях, «наоборот».
Хорошо бы, например, завтра на общем собрания, когда будут снимать Столетова, встать и признаться, что нанимала Ниловну на свой огород, сказать про справку, которую утаил председатель.
Это было бы оригинально! Никто не ожидает, что она решится выгораживать Столетова, особенно теперь, когда на председателя легла темная тень дедюхинской кончины.
Внезапно ей вспомнилось, как мама упоминала про дедушку из «Прогресса». Он болтался на полустанке, когда Дедюхин со Столетовым распивали эту несчастную рябиновку, и, может быть, видел, что там было. Вот бы найти этого деда, расспросить его хорошенько и, если он скажет что-нибудь в пользу Столетова, привезти завтра на собрание как свидетеля… Все равно маму провожать — а от станции до колхоза «Прогресс» недалеко.
Благородная идея — найти дедушку очень понравилась Светлане. Вот когда Столетов действительно удивится!
Светлана пропела что-то и попросила Ниловну поддать парку.
Но старуха озабоченно глядела в маленькое окошко.
— Никак беда, дочка… — сказала она. — Уж не горит ли что? — И побежала одеваться.
У нее был тренированный нюх на несчастья: под обрывом, на краю деревни, горела банька Тихона Парамонова, того самого, который убил ласточку.
Светлана оделась, прихватила китайский эмалированный тазик и побежала к месту происшествия.
Банька была плохонькая, никто, кроме хозяина, мыться в ней не решался: старые стропила прогнили и покосились. Люди тушили без азарта, с шуточками. Туши не туши — все равно развалится.
Босой волосатый Тихон в солдатских подштанниках, крепко выпивший ради субботы, устроившись на камушке, потирал сведенную судорогой ногу и срамил добровольных пожарников:
— У человека — стихийное бедствие, а вам — смех! Пособить не можете! У меня пинжак там остался!
Светлане было над чем поехидничать. Пожарный инвентарь берегли под замком, за сеткой, ключ от замка был у Ивана Ивановича, а Иван Иванович уехал в МТС. Пока сбивали замок, пока бегали на ферму за огнетушителем, банька горела сильней, и огонь то там, то здесь стал показывать алые язычки.
Порядка не было до прихода председателя. Столетов отогнал ребятишек, велел парням образовать цепочку от реки до баньки, одного послал за насосом, другого — за баграми, третьего — к правлению, сказать, чтобы перестали звонить в рельс.
— Чего это она загорелась? — спросил Столетов хозяина. — Небось самогон гнал?
— А ты сунься туда да нюхни, — огрызнулся Тихон.
— Скажите, Захар Петрович, — спросила Светлана, — к вам случайно старичок не подходил, когда вы сидели с Дедюхиным на станции.
— Какой старичок? — удивился Столетов.
— Колхозник. Из «Прогресса».
— Приходил. А что?
— Какой он? Как выглядел? Не можете припомнить?
— Да вам зачем?
— Так, надо. — Светлана прищурилась.
— А, понимаю! За меня хлопочете? Свидетеля ищете? Да? Ну, а если бы не подошел этот мужичок? Если бы не было в ту пору деда? Тогда как же? Пропадать мне? А?
Светлана растерялась. А он спросил с хорошо сделанной вежливостью:
— Вы что же сюда, поинтересоваться зашли? На огонек?
— Нет, не на огонек!
Она с яростью сверкнула на него глазами, подбежала к берегу, набрала в эмалированный тазик воды, хотела плеснуть на выбивавшееся из-под кровли пламя, но попала в Тихона, который как раз в эту минуту рвался в предбанник.
— Пусти! — кричал он пьяным, плачущим голосом. — У меня пинжак там! Документы! Пусти!
Светлана бросила тазик и оглянулась. Столетов смеялся.
Она закусила губу и, понимая, что делает глупость, бросилась в предбанник.
Впоследствии она пробовала разобраться в причинах этого странного поступка. Конечно, ей не было дела до одежки Костикова. Она бросилась за пиджаком, чтобы доказать, что она не никудыха. И не кому- нибудь доказать, не людям, не Столетову даже, а в первую очередь самой себе. Когда отец засмеялся, когда она поняла, какой жалкой она представляется ему со своим эмалированным тазиком в руке, у нее вдруг помутился разум и она стала как ненормальная.
Она помнила, как ее обдало едким дымом, как тлела кофточка, как наверху взвизгнули и затрещали стропила. Потом что-то треснуло ее по голове, и она потеряла сознание.
Светлану вытащили из-под горящих жердин и положили на травке. Столетов, склонившись над ней, закричал не своим голосом:
— Доктора!
— Что с тобой, Петрович? На тебе лица нет, — спросил подошедший к тому времени Лопатин.
Столетов ответил:
— Дочкой она мне приходится, Юра. Родной дочкой. Вот какая петрушка.
20
