продолжал бубнить про то, как она ненавидит запах табачного дыма (лжец). Пришлось ей временно пойти на попятную и подождать, пока перед ней воочию предстанут широкие, энергичные мазки большой картины.
И вот тогда она все поняла.
Очень уж много событий для одного дня.
Конечно, он никогда не смог бы пойти на такой шаг. Главным образом, потому что это было бы слишком просто, черт побери, — слишком угнетающе, предсказуемо, неутешительно просто. Стоило всего-то сделать пару звонков, шепнуть пару слов на ушко нужным людям, тут приврать, там намекнуть — и тысяча бомбардировщиков взмоет в воздух раньше, чем успеют открыться пабы. «Но что дальше, — подумал он. — Если все так просто, куда спешить? Можно сделать это завтра, или послезавтра, или послепослезавтра. Если и вправду захочу. Так ведь…
Не захочу, — вынужден был признаться он сам себе. — И лучше не надо копаться в причинах. Сама идея, что я становлюсь мягкотелым, перенимаю местные обычаи и образ мыслей туземцев и превращаюсь в одного из
— Привет.
На этот раз настал его черед изумиться:
— Ты?!
Она кивнула ему — сдержанно, вежливо.
— Здравствуй, папа. Он нахмурился.
— Что-что?
— А также, — продолжала она, — здравствуй дедушка, прадедушка, прапрадедушка и прадедушка в двенадцатой степени. Ах ты, сукин сын! — добавила она с чувством.
— А-а, — только и смог ответить он. — Понял. Извини, сразу не признал.
Она покачала головой.
— Немудрено, — ответила она. — В конце концов, я каждый раз выгляжу по-разному, и в этой жизни ты не видел меня с тех пор, как мне исполнилось два года. Кстати, газету купил?
— Что?
— Газету. Ту, за которой ты выбежал на минуточку последний раз, когда я тебя видела. Ну да, точно, вон торчит у тебя в кармане.
— Хм… — протянул он. — Ты меня прости, я не…
Элис запустила в него пепельницей, вдребезги разбившейся о его лоб. Она нахмурилась и сердито посмотрела на него.
— Что, совсем не больно, да? — поинтересовалась она.
— Ну да, — согласился он.
— Так я и думала. Л жаль. Есть что-нибудь, что может тебя ранить, причинить тебе боль? Хоть что- нибудь? Потому что…
Он улыбнулся.
— Только то, что я застрял на этой планете, — услышала она в ответ. — Не обращай внимания. Это я так…
— Знаю, знаю, шутишь, — перебила она. — Только теперь это уже не так. Понимаешь ли, я вспомнила. Всё или всех, как угодно. По чистой случайности, — продолжала она, — под гипнозом. Хожу на сеансы, чтобы бросить курить, а курить я начала только из-за постоянной нервотрепки дома, потому что у моей мамочки нервы ни к черту, потому что…
Он кивнул.
— Сплошная черная полоса, несчастье за несчастьем, так что просвета не видно? — сказал он. — Имеет ли смысл спрашивать, как ты нашла меня? Этот адрес, вообще-то, нигде не значится, и…
— Да, — ответила она холодно, — но, кажется, частица папочкиного хитроумия и жестокости передалась и мне. Взломала базу данных департамента — и вот я здесь. Ты можешь мною гордиться.
Он на секунду задумался.
— Не сказал бы, — ответил он. — Хочешь чаю?
— А нельзя ли отведать бутерброд с паштетом из твоей печени?
Он покачал головой.
— Об меня скальпели ломаются, — ответил он, — а лазерные лучи я, кажется, просто поглощаю. Но у меня в холодильнике найдутся шоколадные мини-рулеты, мои любимые, а раз мне они нравятся, то и — нетрудно догадаться — тебе тоже.
Неутолимая жажда мести — одно, а шоколад — совсем другое.
— Ладно, давай, — согласилась она. — Но я все равно тебя до смерти ненавижу.
— Я тебя тоже, — ответил он, беззлобно ухмыльнувшись, и стал набирать воду в чайник.
— Вот в каком положении я оказался, — сказал он спустя полчаса, — совсем один, всеми покинутый, под палящими лучами чужеземного солнца, кто знает за сколько тысяч световых лет от дома, без надежды на спасение, обреченный на вечное изгнание на негостеприимной планете среди первобытных дикарей. — Он вздохнул. — И все потому, что мои дружки, чтоб им пусто было, напоили меня и заперли в грузовом отсеке первой попавшейся межгалактической ракеты накануне моей свадьбы. Пошутили, как водится, на мальчишнике. Эх, попадись они мне…
— Это вряд ли, — перебила она. — Прошло три тысячи лег, их уже давно нет в живых.
Он снова вздохнул и объяснил ей, что такое релятивистские искажения.
— Так что на самом деле, — продолжал он, — я отсутствовал всего — сколько?.. — двадцать пять лет по нашему времени. И если учесть, что на моей родной планете на пенсию выходят в двести лет… — Он пожал плечами. — Не то чтобы это имело большое значение, — продолжал он, — потому что ясно как день, черт возьми, я с этим уже смирился: домой я не попаду. Никогда. Проклятие, я даже не знаю, где мой дом. — Он помолчал немного. — Что ты на меня так смотришь?
— Брось, ты ведь знаешь, — сказала она. Он покачал головой:
— Нет, я думал, что знаю. Думал, это Марс, потому что он красноватого цвета, как и Вращающаяся Роза. Но я ошибался, в чем и убедился не далее как на днях. Так что…
— Ну и ну! — Она посмотрела на него и захихикала. — Ты и вправду так думал?
— Что ты хочешь этим сказать?
— Ты думал, Марс — твоя родная планета? Правда?
— Ну да.
Она давилась со смеху.
— Ну ладно, не вижу тут ничего смешного. Да, ошибся, признаю…
— Но это ведь настолько
Он нахмурился.
— Очевидно? А тебе-то почем знать, скажи на милость?
Она улыбнулась.
— Потому что ты сделал все, чтобы я это вычислила, дурачок, — объяснила она терпеливо. — В тысяча восемьсот девяносто четвертом. Когда я была замужем за этим несусветным занудой-астрономом. Зря, что ли, ты делал загадочные намеки, когда я была еще ребенком, — все эти сказки про планету, которая где-то там в небе, далеко-далеко, планета, где живут эльфы. Ты пичкал меня всем, что сам помнил, и ничего удивительного, что я всю жизнь, с самого детства, страстно мечтала найти твою планету. И нашла.
Он смотрел на нее во все глаза.
— Что?..
— Я нашла ее. При помощи телескопа Джорджа. Потом я рассказала ему, и он написал об этом открытии во все журналы, присвоив его себе, конечно же; и ему пожаловали рыцарский титул и назначили
