Коська побрякал монетами.
— А эти кто? — спросил Самсон.
— С нашего двора. Отворяй.
Самсон задумался. Мысли у него в голове поворачивались медленно.
— У нас еще деньги есть, — соврал Митя на всякий случай.
Самсон думал.
— Тебя пущу, — решил он наконец. — Остальных — нет.
— А если нет, то почему? — спросил Коська.
— Потому, — ответил Самсон.
На счастье ребят, в это время подошел маленький старичок в котелке, с морщинистой, как у черепахи, шеей. Старичок был не то в пиджаке, не то в сюртуке, и длинные локоны его лежали на бархатном воротнике змейками.
— Отворяй, отворяй, греховодник, — заговорил старичок, приятно припевая. — Детушки пришли, наше светлое будущее, а ты рычишь, ровно вепрь в чащобе. Уж и детки его не радуют.
Самсон открыл калитку. Старичок сперва пропустил ребят и только тогда переступил во двор сам.
— Сказано, — припевал он, — пустите детей, не препятствуйте, ибо таковых есть царствие небесное.
— Ладно двенадцать-то евангелиев читать. Тут не церква, — ворчал Самсон, хлопая живым глазом.
Другой глаз он потерял, как сам говорил, за свободу. Был он плотный, приземистый, в разукрашенной обойными цветочками жилетке поверх лазоревой косоворотки и в штанах со споротым лампасом.
— Живешь ты, Самсонушко, возле голубков, а злющий, как барбос, прости господи, — весело припевал старичок. — Семирамида, матушка, царица вавилонская, хуже тебя была грешница, а и та к твоим-то годам в голубку оборотилась. Голубка — символ веры, дух святой, помни!
Что он рассказывал дальше, Славик не слышал. Как вошел, так и застыл на месте. Вдоль всех трех заплотов, кроме наружного, по просторному двору тянулись зеленые голубиные домики. Все они были затянуты оцинкованной сеткой и выбелены изнутри известкой. А за сетками, как цветы разноцветные, пестрыми букетами красовались сотни, а может и тысячи, отборных белых, зеленых, сизых, смурых, черных голубей.
— Идем, — сказал он Мите шепотом. — Идем Зорьку искать.
И они пошли по голубиной улице.
Кого здесь только не было! И турманы, и дутыши, и аспидно-лиловые зобатики, и мохнатые трубачи, и чернохвостые монахи, и хохлачи любезничали, шуровались в песочке, прибирались, причесывали перышки. Случайно попавшие в клетки воробьи нахальничали, пугали наседок.
— Гляди, в углу какой бородатый. — Митя дернул Славика за рукав. — Вон он, зеленый. Как козел.
— Я такого видал… в садике…
— Нигде ты таких не видал. Такие у нас не водятся. Он из-за границы прилетел. Из Франции. Или из Парижа.
— Что Франция, что Париж — все равно, Митя, — сказал Славик. — Одинаково.
— Ничего ты не петришь, — Митя сплюнул. — Франция дальше Парижа.
Они прошли первую клетку, вторую, третью. Зорьки не было.
— Ничего, — утешал сам себя Славик. — Не огорчайся, Митя. Вон еще сколько домиков.
— Это называются вольеры, а не домики. Голова — два уха.
— А ты Зорьку в лицо помнишь?
— А то нет. Постой, это не Зорька?
— Какая тебе Зорька! Видишь, на ноге бантик. — И правда, на голубиной ножке виднелся лазоревый бантик, из того же материала, что и хозяйская косоворотка. Это для того, чтобы отличить своих, коренных, от чужаков, приставших к табуну во время прогулки. Митя дернул Славика за рукав. — Гляди, как он вокруг нее на хвосте плывет…
— Ты чего, греховодник, соблазняешь херувимчика, — пропел стариковский голос. — Чего глядеть-то? Голубок с голубкой понимается. Вот и все… И глядеть нечего… Покажи-ка ты мне, Самсонушко, вон того, кучерявого… Вон за сетку уцепился.
Самсон махнул длинной палкой с проволочной петелькой, и не успел Славик моргнуть — заграничный голубь бился на конце палки бенгальским огнем, теряя перышки.
За голубя Самсон назначил восемьдесят одну копейку.
— Да что он у тебя, брильянт проглотил? — возмутился старичок. — Почему такая дороговизна?
— Потому. Порода.
— Такой безумной цены не бывало от сотворения мира, Самсонушко. У кого хочешь спроси.
— Конечно, дорого, — сказал Митя рассудительно.
— А ты помалкивай, — заметил Самсон, выпутывая голубя из петельки. — Откроешь свою лавочку — назначай хоть гривенник.
— Зачем мне открывать, — возразил Митя. — Я не буржуй. Папа говорит, скоро всех торгашей передушат.
— Ишь ты, какой комиссар! — Самсон подал голубя старичку.
— Ты возле него не смейся! — сказал Коська. — У него отец знаешь кто? Секретарь в комячейке. В главных мастерских. Наган носит.
И старичок и Самсон с некоторой опаской поглядели на Митю.
В те времена многие считали, что любой партиец мог приехать в Москву и запросто зайти к Калинину на квартиру — побеседовать.
— Отец лично говорил, что передушат? — спросил Самсон.
— Он маме сказал. «Не реви, — говорит, — Клавка. Потерпи. Скоро и кулака придушим и торгаша».
— И у партийных жены плачут? Господи! — удивился старичок.
Митя поглядел, как он ощупывает голубя быстрыми пальчиками, будто обыскивает, и объяснил:
— Она пуховый платок продала и купила папе штиблеты — шимми, у частника. Папа обулся, пошел на просветительную работу, а был дождь. И подметка вся как есть размокла. Ровно сгорела. Фальшивая у частника была подметка поставлена, из картона… А платок хороший, от бабушки остался, такой хороший пуховый платок, через обручальное колечко проходит… Мама заплакала, а папа говорит: «Не реви, Клавка. Скоро, — говорит, — они раскаются, скоро, — говорит, — сами на коленках упрашивать станут, чтобы изъяли ихнее добро».
И взрослые и ребята стояли вокруг Мити и слушали его, как будто это был не он, а его папа.
— А не пояснял тебе батюшка, кто тогда его величеству пролетариату хлебушек будет продавать? — спросил старичок.
— Церабкоп останется, — сказал Митя. — Пайторг.
— И все будет даром, — добавил Коська. — Зашел — взял сосисек и витого с маком, сколько донесешь, — и пламенный привет! Лиловый негр вам подает пальто!
Старичок приподнял голубя, подул на хлупь.
— Не смилуешься? — спросил он.
— Нет. Рубль и двадцать одна копейка, — сказал Самсон.
— Да ты что? — Старичок выпучил глаза. — Насмехаешься? Ты восемьдесят просил!
— А слышал, что пацан сказывал? — и Самсон взял голубя из рук старичка.
— Да опомнись, Самсонушко! Кому ты веришь? Малым детушкам? Что ты! — и старичок взял голубя у Самсона.
— Верь не верь, а наложут налоги, и сдохнешь. Надо деньги запасть. От закона откупаться.
— Нет такого закона, чтобы человека казнить голодом!
— Нет, так будет. Власть что хочешь запишет. На то она и власть.
— Труслив ты стал, Самсонушко! Вон византийские владыки на золотом престоле восседали, между золотых львов, а во чреве у львов — иерихонские трубы. Осмелишься подступить к престолу ближе, чем
