Когда в комиссии участвовал Павел Захарович, в клуб набивалось много народу. У Павла Захаровича была способность двумя-тремя вопросами срывать маску с врагов, и если бы Славик зашел в клуб на день раньше, он бы увидел, как ловко вытащил Павел Захарович на свет божий одного из матерых дутовских палачей — того самого «пузатого», который мучил маму Клешни. Этот матерый беляк сидел в темном углу райсобеса в канцелярских нарукавниках и, притаившись, дожидался падения Советской власти…
А сейчас на самом краю сцены, у круглого столика с бомбошками, стоял одутловатый старикашка и Павел Захарович добродушно пенял ему:
— А ты не лукавь. Ты на комиссии, а не в пивной. Придерживайся пятой заповеди.
— А я не лукавлю! — воскликнул старичок. — В пятой заповеди про лукавство не сказано, молодой человек! В пятой заповеди про родителей сказано!
— Ну вот, — продолжал Павел Захарович. — А говоришь, неверующий. Заповеди по номерам помнишь — значит верующий. Небось и крестик носишь?
— И ношу! — взвизгнул старичок. — И верующий! И па-атрудитесь не тыкать, милостивый государь! Я с вами гусей не пас!
Старичок сбежал со сцены, распахнул дверь, чтобы посильнее хлопнула, и умчался на улицу.
В зале засмеялись. Хитрый старикашка никак не хотел признаться, что служил консисторским чиновником, и притворялся беднячком «от сохи». А слова «милостивый государь» его выдали. Впрочем, посоветовавшись, комиссия простила ему мелкое лукавство, и чувствующий свою силу и власть зал весело поддержал это решение.
— Кто у нас там еще? — заведующий школой взглянул на часы.
— Инженер Затуловский! — объявила председательша. — Помощник начальника службы пути.
— Давай, инженер Затуловский, исповедуйся.
Славик удивился: Константин Орестович вышел в длинной рубахе, перехваченной тонкой подпояской. Такой рубахи он никогда не носил. Такую рубаху носил Лев Толстой.
Под мышкой Затуловский держал папку, завязанную с трех сторон белыми, как на новых подштанниках, тесемками.
Затуловский остановился у круглого столика и принялся излагать биографию.
Заведующий откровенно читал в «Смехаче» приключения Евлампия Надькина. Только паренек изображал слушающего и несколько раз открывал папку, на которой рогатыми буквами было напечатано смешное слово: «Дело».
— У вас тут написано, — прервал заведующий, как раз когда Затуловский собирался сообщить, что к Первому мая удостоен премии за беззаветный труд, — у вас тут написано, что, будучи студентом в тысяча девятьсот пятом году, вы принимали участие в волнениях. Так?
Затуловский кивнул.
— В каких же это, позвольте спросить, волнениях?
— В волнениях? — переспросил Затуловский. — То есть в революционном движении… Вот у меня тут…
Он кинулся к папке.
— Не надо, — остановил его заведующий. — Итак, вы принимали участие в революционном движении. В чем конкретно выражалось ваше участие?
— Мое? Я, как и вся прогрессивная Россия, боролся с царизмом. И с камарильей.
— С какой камарильей?
Затуловский все еще держался за белые тесемки.
— Горемыкин тогда был, — проговорил он. — Горемыкин. Плевако… Нет, простите. Плеве… Или Плевако…
— Плеве, — укоризненно подсказали из зала.
— Да, да. Плеве. И еще — Трепов.
Заведующий выжидательно листал «Смехач».
— Граф Фредерикс, — добавил Затуловский уныло.
— И как же вы со всеми с ними боролись?
— Мы? Вышли на улицы. Шли вперед и прорывали полицейские кордоны…
— Как же вы прорывали кордоны?
— Кордоны? Били городовых. Бросались камнями.
— И вы бросались?
— И я, конечно.
— Где же вы взяли камни?
— Где? Ну на земле. На дороге. Бывают же на дороге камни.
— Это что же? Булыжники?
— Ну да, булыжники… Из мостовой.
— Как же вы их выковыривали? Ломом?
Инженер Затуловский молчал.
— Ну чего ты к нему придираешься? — пробасил Таранков. — Может, там штабель лежал для ремонта. Или кирпич. Мало чего… — и спросил Затуловского: — Выпиваешь?
— Нет, — ответил инженер быстро.
— А если нет, то почему? — не удержался Коська.
Старуха постучала карандашом.
— Так, — продолжал Таранков. — Значит, зеленому змию не подвержен?
— Ну, не то чтобы принципиально… — поправился инженер. — Печень, понимаете ли…
— Нехорошо.
Затуловский уставился на него озадаченно.
— Сам посуди: праздник трудящихся. Красный Октябрь. Кругом ликование. А ты чай пьешь? А? Нехорошо.
— Ну, в особых случаях, конечно. — Затуловский оживился. — Чарку «Зубровочки», «Абрау- Дюрсо».
Он игриво хихикнул, но Таранков спросил внезапно:
— У Русакова гулял?
Инженер торопливо ответил: «Нет» — и поперхнулся.
Комиссия выжидательно молчала.
— А в Заречной роще? — подсказал Таранков.
— Ах да!.. В Заречной роще… Праздновали день ангела… то есть рождения… Слегка…
Славик услышал тихий стон и оглянулся.
Неподалеку стояла Соня. Глаза ее лихорадочно горели. Позабыв, что ее не слышно, она подсказывала отцу. Она была как в горячке и твердила что-то непрерывное, словно молитву.
— А ты не можешь разъяснить, Затуловский, что это за живые картины? — спросила старуха.
— Ну, это так… — Затуловский совсем смешался. — Выпили… шутили… Вспоминали исторические факты… Становились в позы.
— В какие позы? — полюбопытствовал Таранков.
— Я уж не помню.
— Ну вот. А говорил, не пью. Печень. Неужели так назюзюкался, что не помнишь, как сошествие святого духа представлял?
— Это не я! Это Лия Акимовна! Стояла на коленях… А святой дух был… — Затуловский смешался. Святым духом был член комиссии, бывший партизан, начальник дистанции Павел Захарович Поляков.
Павел Захарович надулся, и лицо его стало синеть. Чем больше он сердился, тем больше синел почему-то.
— Святой дух был не я… — сказал Затуловский. — Я с Лией Акимовной изображал Нерона и тень его убитой матери. Я был Нерон.
— Кто? — удивился Таранков.
— Нерон. Римский император.
— Разувался? — спросил Таранков.
