Летчики, при виде лидера кинувшиеся по своим местам, ждали сигнала капитана.
Присев на борт, Горов всматривался в «пешку».
Она быстро приближалась, позволяя различать антенные стойки, трубку Пито, потом и светлые пятна лиц, летчика, худенького, в глухом комбинезоне, штурмана с ним рядом, чуть позади, плечистого, в кожанке… В том, как все эти детали быстро прояснялись с одновременной готовностью столь же стремительно исчезнуть, было нечто, заставившее Горова подумать отчужденно: «Надвинулся!..» Надвинулся, навалился на него, собственно, широкогрудый гвардии старший лейтенант. Алексей явственно себе его представил, прежде всего почему-то кожан, правый рукав которого, как у всех штурманов- пикировщиков, заметно потерт на высоте плеча, где выступает и при каждом толчке дает знать о себе магазинная часть бортового пулемета, – в кабине «пешки» не разляжешься. А летчик, щуплый, в заношенном комбинезоне, – «пришел»… Алексей, по наитию отделив летчика от штурмана, на него уповал, на командира, на гвардии младшего лейтенанта Дралкина.
И лидер, склоняясь коротким крылом, приглядывался к «маленьким»; командир экипажа как будто размышлял, взвешивал: не сесть ли ему в Р., не обсудить ли совместно предстоящий маршрут?..
Гранищев оставил КП, где он толкался, набираясь новостей, когда с хутора протелефонировали о взлете «пешки».
Через овражек, на бугре, просыхавшем под ветром и солнцем, он увидел Лену; она торопливо шла к своему, с белым пояском на хвосте, самолету, отстранившись, как бывает перед взлетом, от всех мирских забот. Павел понял, что разговор с ней сейчас невозможен. Опять невозможен.
За время контрнаступления под Сталинградом он повстречал ее только однажды, в Чепурниках. Тогда зимние, залитые солнцем Чепурники – первый перевалочный пункт великой дороги на запад кишели, как муравейник; возле пышущей жаром водомаслогрейки, одной на весь аэродром, не смолкала веселая ругань, летчики, выбравшись из степных, заволжских нор на просторы Придонья, радуясь солнцу и свету, втягивались в ритм солдатского боевого похода.
Лена из Чепурников уходила, Павел туда прилетел.
Она, как обычно, спешила (возле самолета, расправив лямки парашюта и потряхивая ими, ее ожидал механик), а главная новость Лены состояла в том, что Обливская освобождена и опросы местных жителей подтвердили ее правоту. Все, что она доложила и написала в докладной о вылете в паре с Венькой Лубком на Обливскую, правда! «Я никогда в жизни никому не врала, – чеканила Лена. – Ни вот на столько!» Говорить об этом посреди отполированного тяжелыми, тупоносыми волокушами, сверкавшего на солнце аэродрома, откуда то и дело взлетали и куда то и дело садились боевые машины, не нуждавшиеся в истребительном прикрытии, где черные фигурки тепло и удобно одетых людей делали свое дело, не думая об угрозе ежеминутного удара «мессеров», было необыкновенно приятно. И говорить и слушать… Лене, возможно, показалось, что она бахвалится, упивается своей правотой. Потом, она спешила… Она переменила тему. Заговорила о другом: о том, как стирает война возрастные грани между мужчиной и женщиной. Это тоже сильно ее занимало. Взять, к примеру, женский авиационный полк. Туда пришли юнцы, мальчишки последнего призыва, моложе летчиц на три, четыре, а то и на пять лет, и начались истории, романы, явные и тайные. И какая наивность, слепота, неготовность мальчиков к требованиям сердца, зову крови! «Детский сад, детский сад…» – причитала Лена, глядя на него с улыбкой, повергавшей Павла в растерянность: о ком она говорит – о мальчишках пополнения? Или же о нем?
Он углубился в эту загадку, а Лена перешла на Конную, на свой первый день под Сталинградом, на свой первый полк – их общий полк. «Всех помню, все прекрасные ребята!» – И руку ему, на прощание…
В новых унтах на туго прошитой, незаношенной подошве она подскальзывала по льдистому насту, – пожав протянутую руку, он пошел с ней дальше…
После встречи в Чепурниках оба они, находясь на разных аэродромах, пережили потрясение, вызванное гибелью Михаила Баранова. Не было на свете человека, более близкого и нужного ему в те дни, чем Лена, все его помыслы были обращены к ней; и он, наверно, был ей нужен.
С той горькой поры, порознь пережитой и, хотел он думать, сблизившей их (вместе с командиром навсегда похоронил Павел открытую, доверенную ему исповедь Баранова о поездке в Эльтон), они не виделись.
Как ни странно адресовать письма в соседний, теми же дорогами идущий на запад полк, он несколько раз принимался ей писать. Откладывал, откладывал… Не собрался. Не потому, что недосуг или не знал, что сказать, а потому, что боялся, боялся получить в ответ слова, которых она вслух ему не говорила.
Вид торопливо идущей, погруженной в свои заботы Лены означал, что не сейчас, не здесь, в Р., прозвучит ее приговор. Что все отодвигается, куда-то переносится, в этой оттяжке – его надежда. Должно пройти время. Ему надо выждать. «Сейчас нам лучше разминуться…»
Почувствовав, должно быть, на себе его взгляд, Лена оглянулась.
Полукубанка армейского фасона – с красной звездочкой, освеженная от руки мехом, очень ей шла, но, кажется, была маловата; вскинув голову, Лена придержала шапочку нестандартного изготовления, чтобы она не съехала с макушки, и улыбнулась.
– Откуда? – прокричал Павел, оставаясь на месте, понимая, что она через овражек к нему не пойдет. Ее ждет машина, близкий старт.
– Из Москвы!
– Я тебя искал! Отдыхала?
– Командировка!.. Женская конференция против фашизма!.. Лечу в Ростов!..
«Я тоже!» – хотел отозваться Павел, но это могло прозвучать навязчиво, могло ей не понравиться.
– Меня отправляли с Чиркавым, да я опоздала…
– Идешь одна?!
Не в том смысле, не в том, спохватился он снова: «одна» – в условиях запрета, вот что он уточнял. В компаньоны он не напрашивался.
– С инструктором! – просияла Лена. – С моим аэроклубовским инструктором!.. С Дралкиным! – И вопреки ожиданию направились через овражек к нему. «Все объяснит, успокоит…» – понял замерзший Павел.
– Лидер на подходе! – громко прокричал оперативный со стороны КП.
