Майор-адъютант, стоя в дверях, почтительно пропускал выходивших из кабинета участников затянувшегося совещания; дверь перед Хрюкиным он прикрыл бесшумно и плотно. «Собачий слух, – подумал Хрюкин о майоре. – Все слышит».
Они остались вдвоем.
Киношка, просмотренная в воскресенье на даче, была так себе; Рычагова задел за живое с симпатией поданный персонаж, заявивший: «Если потребуется, я ради революции рожать буду!» Склонив голову и щуря глаз. Рычагов не дождался, как отзовется на реплику доброго молодца Хрюкин. «Теперь мне говорят: роди сто полков! – глуховато сказал он. – Сто шесть, точнее. Тимофей, ты летчик, инспектор. Знаешь кадры, реальные сроки обучения… Полноценный летчик созревает, как яблочко, скороспелки да гнилушки в нашем деле… Но допустим, нажмем. Дадим форсаж на всю защелку. При самых бешеных темпах за год не управимся… Слушать не хотят! Чтобы завтра были, и баста! Вынь да положь».
Хрюкин знал: Рычагов умеет не согласиться. Умеет безбоязненно, компетентно возразить наркому, если их взгляды на предмет не сходятся. Рычагов, например, посчитал необходимым подготовить для руководящего состава ВВС доклад «Действия авиации по уничтожению крупных механизированных соединений, прорвавшихся в глубину нашей территории» и лично с этим докладом выступить. «Нас могут не понять», – сказал ему нарком. «Нам могут не простить, если мы не будем к этому готовы», – ответил Рычагов.
Правильно ответил, считал Хрюкин, ему импонировали склад мышления, манера молодого начальника ВВС держать себя.
Полученная Рычаговым вместе с кабинетом проблема ста полков дискуссии не подлежала, она нуждалась в решении с участием многих звеньев государственного механизма – планирующих, промышленных, учебных…
«Революция требует, – говорил Рычагов, – а я родить не могу, хоть ты меня убей… Это одна сторона. Другая: без ста новых полков, понятное дело, господства в воздухе мы не получим…» Он смолк, глядя на Хрюкина потемневшими от напряжения глазами. «Слух у адъютанта нормальный, – понял Хрюкин. – Знал, что Рычагов будет советоваться. Не со мной первым… Принял должность, нуждается в совете…»
«Сюда, – Рычагов приложил руку к геройской звезде, – дали. Сюда, – он коснулся петлиц генерал- лейтенанта авиации, – дали… А сюда?! – поднес он щепоткой сложенные пальцы ко лбу, поджал губы, вопросительно округлил глаз. – Сюда мне кто-нибудь добавит?.. – с беспощадностью истребителя, казнившего себя на парапете „телефоника“, воскликнул Рычагов. – Чтобы я знал, где выход из положения?!»
…«Tiefer Brunnen», глубокий колодец, Хрюкин никого не посвятил в этот разговор. В себе, как свою, хранил доверенную ему боль, смятение, а здесь, в Сталинграде, где с удесятеренной силой сказывалось все, что не успели сделать, собрать до войны и потеряли в первые ее месяцы, он на себе чувствовал ношу, пригибавшую Павла Рычагова. Не сострадал ему, не сочувствовал – самого бы кто поддержал пониманием…
«Новиков меня поймет, – думал Хрюкин, появляясь на крыльце, чтобы встретить командующего ВВС. – Он меня поддержит…»
Зная, что Новиков старше годами, должностью, званием, окончил академию Фрунзе и что спрос будет суровым, Хрюкин помнил в нем учителя, и если робел предстоящих объяснений, то больше по этой причине…
Гранищев испугался, когда увидел кровь.
Он тронул бок, плечо, с брезгливой опаской посмотрел на пальцы – они были сухи… Алые брызги окропили желтый пульт под локтем, как с кисточки. «Истек кровью, потерял сознание», – говорят на земле, когда летчик разбивается, не дотянув до дома.
Вот она, кровь…
Наружный воздух, просачиваясь сквозь щели, растирал сочные брызги, рисовал темные, быстро просыхавшие бороздки.
Замирая сердцем, как новичок, Гранищев промерил взглядом пропасть за бортом… Семьсот – восемьсот метров. Жутью пахнула на него светлая бездна.
Далека МТФ, далека мельница, видная отовсюду, как маяк.
Самолет грузнеет, в руках усталость.
Он тянул на восток один, не зная, кто в группе сбит, кто уцелел; помнил горб капитанской машины; блеклые на утреннем солнце трассы скрещивались и расходились, хвосты «ИЛов» вздымались, оседали, елозили – каждый отбивался от «мессеров». Как мог, – черные разрывы, сгущаясь и стервенея, указывали на близость Обливской, немецкого аэродрома; не упуская ведущего из виду, он ахнул вслед за ним свои «сотки», вспух, облегченный, взял в свою сторону – не по компасу, чутьем, на солнце, «курс девяносто» он брал уверенно…
Не успел порадоваться избавлению от огня, сообразить, кто где, – капли крови бросились ему в глаза.
Кабина, прибранная перед вылетом, вроде бы не поврежденная, тоже изменилась: по ней гуляет пыль, парашют, его седалище, сдвинулся, триммер бездействует.
Кровь сочится, силы тают…
Вымахнуть с парашютом?
Но внизу – немцы.
Тянуть, тянуть к своим!
Далека Волга, рука немеет.
Он локтем подправил планшет, плечевой ремешок планшета ослаб, упал на колени.
Нижним неотчетливым зрением он рассмотрел ремешок, примерился к нему. Великоват. Слишком длинен, узел долго не схватывался. Изловчившись, накинул ремешковую петлю на ручку управления. Связал себя с нею, как монтер с телеграфным столбом. Уперся ногами в педали – монтер, но без «кошек», –
