Манойлин, Верхне-Бузиновка обозначали рубежи, взятые врагом, ломившимся к Волге с запада, Тингута и Плодовитое вскрывали новую угрозу – с юга. Сколь она велика, стало видно сразу: «пятачок», принявший летчиков Егошина, превращался в пункт сосредоточения всех исправных самолетов-штурмовиков «для нанесения, – как говорилось в приказе командующего 8-й воздушной армией генерала Хрюкина, – последовательных массированных ударов по танкам противника в районе Тингута – Плодовитое…».
По дороге на КП майор Егошин встретил нового в полку человека, лейтенанта Кулева, катившего по стоянке бомбу.
Что-то промелькнуло в лице Кулева, когда он, разгоряченный собственным усердием, хваткий, с хорошей выправкой, вытянулся перед командиром; что-то привлекло внимание Егошина и исчезло. Каждая лишняя пара рук на «пятачке» была дорога, снова добром помянул командир рачительного Василия Михайловича, Калиту, собиравшего полк, прихватившего где-то в степи лейтенанта Кулева.
– Все толковые штабники в авиации – варяги, – говорил Егошин лейтенанту, вызванному на КП. – Из кавалерии, саперов, инженерных войск. Теперь будет представитель пехоты.
– Я авиатор, товарищ командир.
– Тем лучше! Специальность?
– Закончил ШМАС, стрелок-радист…
– Стрелки мне не нужны.
– Плюс курсы штурманов…
– Штурманы тем более. Возьмешь на себя штабную связь.
Лейтенант потупился, и Егошин понял, что привлекло его внимание, мелькнув и исчезнув в лице Кулева: седые реснички. Когда лейтенант смотрел перед собой или несколько вверх, на более рослого, чем он, командира, его тронутые сединой реснички почти не были заметны; они выступали над одним глазом, когда Кулев склонял голову, производя впечатление, будто глаза у лейтенанта разного цвета. Но впечатление это было обманчивым. В действительности Кулев был кареглаз.
Майор связался по телефону со штабом дивизии.
– Имя-отчество – Степан Петрович… пока заочно… Будет случай, представлю… Голос? Как у Карузо. Слыхали Карузо? Послушайте.
Вместо того чтобы слушать голос Кулева, дивизия поставила его в известность:
– С рассвета всеми наличными силами – на Тингуту. Бить до темна. Давайте итоги дня. Кулев прикрыл трубку:
– Требуют итоги дня…
– Передавай… Назначен? Передавай! Кулев развел руками.
– Должен знать, коли назначен, – повторил Егошин. – Передавай, пусть к голосу привыкают… Сего дня августа месяца, – начал он привычно, – полк занят восстановлением материальной части…
– …восстановлением материальной части, – вторил ему Кулев, не глядя на командира, вспоминая налет «юнкерсов». «Главное – зацепиться, – думал он. – Штабное дело нам знакомо, уж как-нибудь. Школа капитана Жерелина… Уж как-нибудь!»
Майор диктовал не спеша, с паузами, ухитряясь в нейтральном с виду, спокойном по тону донесении показать и разбитую вражеским налетом стоянку, и поврежденные бомбежкой самолеты, и трудности с формированием групп на боевое задание… Только о верблюде, на котором стали подтягивать к самолетам боеприпасы, умолчал.
– Всеми наличными – на Тингуту, – повторил штаб дивизии, не требуя от Егошина ни дополнений, ни расшифровки. Такой доклад, когда все – в подтексте, устраивал дивизию.
– Я бы так не смог, – улыбнулся Кулев, любивший, а главное, умевший быстро входить в контакт со старшими по званию. Действуя находчиво и смело, он почти всегда в этом преуспевал. – Мне один военный, правда, преподал урок… – Уроком была выволочка от Жерелина за то, что Кулев подмахнул бумажку, где машинистка вместо «вскрыть ошибки» напечатала «скрыть ошибки»; с той поры, принимая на подпись любой подготовленный Кулевым документ, капитан Жерелин кривил рот, желчно спрашивая:
«Вскрыть ошибки» или же «скрыть ошибки»?» – Памятный урок…Но так бы я не сумел…
– Оно и видно, – согласился Егошин. Время пестовало штабные навыки майора. Чем жестче управление, тем глуше язык открытого доклада.
Месяца полтора назад, когда Егошин босиком – сапоги развалились, новых не получить, синие тапки, в которых он летал, резиновые, отдыха ногам не дают – босиком, с кавалерийской шашкой в руках гонял тыловиков, доставивших на полевой аэродром вместо бензина («ИЛы» стояли с пустыми баками) лавку Военторга, его депеша в штаб дивизии, поданная через местное почтовое отделение на телеграфном бланке Наркомсвязи, клокотала, как вулкан… Только не достиг документ, дышавший страстью, своего адресата, разминулся с ним: когда Егошин возвратился с почты, возле «ИЛов», осыпанных землей, охваченных дымами степного пожара, поднятого бомбежкой, его поджидал командир дивизии полковник Раздаев. В комбинезоне, выпущенном поверх сапог, что в кабине «кукурузника», служившего полковнику транспортом, могло создать неудобства, помехи, как велосипедисту – штанина, не прихваченная шпилькой, в перчатках, несмотря на зной, грузноватый полковник имел в своей внешности нечто цивильное. «Почему бездействуешь?» – вскинулся он на майора. «Нет бензина…» – «Почему шесть „ИЛов“ держишь на приколе?!» – «Пустые баки…» – «Голова пустая, Егошин, а не баки… Три цистерны в племсовхоз загнали, они в племсовхозе кукуют, я сейчас там садился… Может быть, и хорошо, что в племсовхозе, под бомбы не попали… Заправиться и – на Миллерово, штурмовой удар по аэродрому Миллерово!..» – «Прикрытие?» – «Приказ командующего генерала Хрюкина не обсуждать! Нанести внезапный удар по скоплению „юнкерсов“, обнаруженных нашей разведкой. Уничтожить гадов, раздавить, не дать им подняться – все!.. Время не терять, поворачиваться!.. Ну, что стоишь как пень?! Я тебя прикрою, Егошин! Я на этой фанерке полечу на Миллерово, буду с хвоста отгонять „мессеров“. На себя рассчитывай, Егошин!..» Такое было управление. Через час он поднял шесть «ИЛов» на Миллерово…
– Правда, будто ваш самолет был сделан специально для показа правительству? – почтительно спросил Кулев. – Как опытный экземпляр?
– Говорят, – помягчел лицом Егошин, знавший цену своей отполированной, с клепочкой «впотай»,
