Песковатку!»
– Вылазь! – донесся до Веньки голос Баранова, с непокрытой головой входившего в капонир в сопровождении двух летчиков. Инженер эскадрильи следовал за ними.
«Нет Нефёдова», – отметил Венька, кубарем скатываясь, в то время как старший лейтенант поднимался с противоположной стороны, чтобы перепроверить инженера, уже отгонявшего мотор.
На командира, собственно, никто не смотрел: все решал звук двигателя… Инженер, предоставляя свободу действий Баранову, отошел в сторонку; оба летчика не столько слушали, сколько под впечатлением гибели Нефёдова приходили в себя. Один Венька не сводил с Баранова глаз. Была надежда, что мотор не запустится. Но, почихав и покашляв, он перешел на шелестящий посвист малого газа. «Малый газ – не показатель», – сказал себе старшина, зная в душе, что мотор исправен и что штрафная эскадрилья ему уготована.
Штрафной эскадрильи ему не миновать… Средний режим озаботил Баранова. Переглядываясь с инженером, призывая его вслушаться, командир прощупывал сомнительный диапазон, проходясь по нему снизу доверху и раз, и другой, и третий. С каждой старательной пробой Лубок взлетал и падал, ожидая от Баранова то милости, то казни, то ненавидя его, то боготворя. Перед тем как дать полный газ, командир сделал паузу. Затем плавно, с усилием перевел мотор на максимальные обороты. Пустил его «на всю защелку». Исхудавшее лицо Веньки вытянулось. Штрафная эскадрилья куда-то отошла от него, отступила, исчезла, перестала его заботить и страшить. Тридцать, сорок секунд нарастающего до рези в ушах моторного рева звучали безжалостным и оглушительным, на весь мир, презрением к нему Баранова…
«Марало!» – врезал ему командир в наступившей тишине и тяжело сошел на землю.
Гуськом, погруженные в себя, направились невольные судьи в штаб: Баранов с непокрытой головой, прихрамывая, два летчика за ним, инженер… Бой над вокзалом, гибель товарища, спазм малодушия, каждым из них пересиленный, а старшину смявший, сближали горстку усталых, пестро одетых людей, сделавших для пехоты и города все, что могли.
Адъютант встретил их новостью: завтра Хрюкин будет вручать Баранову Золотую Звезду Героя.
– Велика честь, да радости мало, – приосанился старший лейтенант. – Насчет Лубка решение будет такое: я разберусь с ним своей властью.
– Война войной, а покушать надо!
Летчики, ходившие на Сталинград днем, и новички, только что прибывшие для пополнения, ужинали в затемненной брезентами столовой. Вчерашним курсантам был подан на аэродром грузовик – знак внимания, – они ехали в поселок степью, уже охваченной заревом горевшего города; орлы, встревоженные пожаром, сидели вдоль дороги с наветренной стороны, единообразно оборотив головы на Сталинград, не замечая вздымавшей пыль полуторки…
В столовой тесно: терпеливо ожидая, когда старожилы освободят места, новички и здесь чувствовали близость сражения. В свете коптилок, чадивших на дощатых столах, выступала худоба белолобых лиц, ранние морщины, которым так податлива молодая кожа, тугая на скулах, или, напротив, от усталости и скверного питания несколько дряблая ниже линии глаз; гимнастерки, ветшавшие без долгой замены, подштопанные в прелых местах мужской рукой; темнел на подоконнике баян, потерявший днем своего хозяина; чувствительны были и гробовые паузы. Тяжело воцаряясь над столами, они могли бы озадачить и летчиков, если бы сами летчики их замечали…
Полуторку, отвозившую новичков с аэродрома, Венька пропустил, побрел восвояси пешком, один… скверно было у него на душе. Посреди дороги он остановился… Светы в поселке нет. В столовой ждут его законные – после Заплавного – сто грамм, даже с добавкой, если потрясти адъютанта… Но там же и Баранов, и Пинавт. Он долго смотрел, как по горизонту то беспокойно разгораются, то спадают огни далекого Сталинграда. Грозные силы, вздувавшие этот горн, говорили о том, как слаб перед ними пилот- скороспелка, растерявший на быстром пути от сизых донецких копров до рыжего Заволжья весь авиационный джентльменский набор, некогда неотразимый. Единственный его доспех – трофейный парабеллум-девять, память Верхне-Бузиновки. Комдив Раздаев поглядывает на его трофей косо, – не то с осуждением, не то с завистью.
Достав беспощадный к сусликам «пугач», Лубок поискал глазами мишень, вскинул руку и, скособочившись, несколько раз бабахнул в воздух…
Столовая – из двух комнатушек. За ближним к входным дверям столом и возрастом и осанкой выделялся плечистый, наголо остриженный капитан. Рассеянно и молча управляясь с гуляшом, он изредка проводил пятерней ото лба к затылку, как делают люди, привыкшие носить мягкие, спадающие на лоб волосы.
– Кто сей колодник? – спросил Венька адъютанта.
– Артист, – шепнул адъютант.
– Трагик, – вглядывался Венька в капитана, в его снизу освещенные, сильно выступавшие надбровные дуги. – Исполнитель роли Отелло…
– Соло на баяне… Он днем в пустой столовой такой концерт исполнил… у поваров вся подлива сгорела… До того здорово, до того мощно… Я сам заслушался.
– Из ансамбля, что ли?
– Из штрафной эскадрильи… Капитан Авдыш…
Штрафная… То, чего Венька страшился и ждал, не признаваясь Свете…
– Струсил, – скорее назвал причину, чем задал вопрос истребитель-физиономист. «Сейчас меня потребует, – прислушивался он к голосу Баранова в соседней комнате. – И объявит. Прилюдно»… Вот что нестерпимее всего: штрафная эскадрилья – прилюдно.
– Был наказан на двадцать штрафных вылетов. Приказ комдива Раздаева. Меру определял он, Раздаев. Посылать на аэродромы, переправы, на фотографирование результатов.
– Короче, где кусается.
– Да. Задания выполнять, а вылеты в зачет не идут.
– Нагрешил капитан, за жизнь не отмоется, – сказал Лубок жестко, как бы ничего другого от Авдыша не ожидая, а сам, следя за речью Баранова, готовился к тому, что командир вот-вот его потребует.
