представив себе ситуацию, расхохотался. Шумов тоже улыбнулся, но грустновато.
- Нет, - ответил Данилов, - не приходилось мне.
Ему положительно нравился этот худощавый, сдержанный человек. Одет был Шумов в хороший костюм, сорочка на нем была заграничная. Над карманом пиджака были нашиты две полоски за ранения - золотистая и красная.
- Где это вас? - спросил Данилов.
- В декабре сорок первого под Волоколамском.
- Да что вы? Я тоже там воевал.
- Вы?
- Представьте себе. В сводном батальоне НКВД.
- Значит, соседи. Я помвзвода был в Третьей ополченческой бригаде. По ранению уволили вчистую.
- Где работаете?
- В Московском драматическом театре помрежем. Я до войны в театральном институте учился. Ушел добровольцем. Ранило. Вот работаю. Говорят, институт возвращается, опять пойду учиться.
- Послушайте, Шумов, вы этого человека знаете?
Данилов протянул ему фотографию.
- Женька Баранов, - мельком взглянув на нее, ответил Шумов. - Что, за спекуляцию попал?
- Почему вы так считаете?
- А его из нашего театра за это поперли. В сороковом театр ездил в Латвию. После воссоединения. Ну он там и развернулся. Спекулянт. Пустой человек.
- Вы случайно не знаете, где он живет?
- На Краснопролетарской. Дом его одноэтажный, деревянный, как раз напротив типографии. Я у него галстуки покупал, так ездил туда.
- Вы его давно видели последний раз?
- В прошлом году, он ко мне пару разу с очень милой девушкой заходил, просил почему-то называть его Олегом.
- Ну а вы?
- Называл, мне не жалко.
- Он часто бывал у вас?
- Я же сказал, пару раз. Такие, как он, - люди бесцеремонные. Приходят без звонка, валятся как снег на голову. Эта наша мягкотелость, свойственная интеллигенции. Знаешь, что дрянной человечишка, а все равно обидеть боишься.
НИКИТИН
Гостев позвонил в двадцать два сорок три.
- Соломончик, - услышал Никитин в трубке бойкий баритон. - Звонила ли моя прелесть?
Портной из-под очков поглядел на Никитина. И ответил насмешливо:
- Для вас, молодой человек, хорошие новости. Она ждет свидания утром у проходной. Говорила, что достала для вас кое-что.
- Соломончик, вы умница. У меня есть чудная фланелька, я хотел бы пошить летний костюм.
- Е. Б. Ж., - ответил Соломон Ильич.
- Что? Что? - удивился Гостев.
- Е. Б. Ж. Вам как артисту следовало бы читать письма Льва Николаевича Толстого. Он заканчивал их именно этими буквами. Они расшифровываются очень просто: 'Если буду жив'.
- Я буду жить долго, Соломончик. Долго и счастливо.
Портной еще раз посмотрел на прижавшего наушники Никитина, на тяжелые фигуры оперативников и, вздохнув, сказал:
- Мне бы вашу уверенность. Так что передать милой даме, если она будет звонить еще?
- Скажите, что приду.
Ту-ту-ту, - загудела трубка.
- Вы, папаша, молодец. У вас не только руки, но и голова золотая.
- Что же, эта оценка мне очень важна. Может, вы мне и справку выдадите?
- Какую?
- О правовом самосознании.
- Нет печати, папаша, - улыбнулся Никитин, - а то бы выдал. Вы уж не обессудьте, двое наших у вас посидят. Ладно?
- Это как, ловушка?
- Да нет, папаша, это засада.
- Жаль, что мои внуки выросли и воюют сейчас на энском направлении, было бы что рассказать им.
- А вот этого, дорогой папаша, не надо. Совсем не надо. Говорить о наших делах не рекомендуется.
ДАНИЛОВ
В Салтыковку уехал Самохин, прихватив с собой фотографию убитого. В квартире Кочана засада, на Краснопролетарской тоже. Ждут Артиста и у портного. Пока все.
За зашторенным маскировкой окном медленно уходила ночь. И Данилов физически ощущал ее неслышное движение. Он курил, зло поглядывая на телефон. Черный аппарат молчал.
Где-то в этой ночи живет своей легкой жизнью Евгений Трофимович Баранов по кличке Артист. Дома, на Краснопролетарской, он не был уже почти год. Так сказала его сестра. Но родственникам не всегда надо верить. Даже когда они ругают братьев.
Пока выстраивалась достаточно логичная цепочка. Пистолет Коровина некий левша передал Витьку, тот взял у Баранова шрифт и патроны. Видимо, этот Витек приносил Артисту продукты, которые на Тишинке реализовали пацаны.
Нет, не так это. Слишком малая толика награбленного попадала на Тишинку. Да и награбленное ли? Но все-таки ниточка была, и как-то соединяла она левшу, Витька, Артиста. А значит, и три последних преступления объединяла она.
Ему удалось сегодня на час вырваться домой, завезти Наташе паек и форму.
Жена долго и одобрительно рассматривала Данилова.
- Тебе идет новая форма, - улыбнулась она, - ты в ней моложе.
- Вместо сорока трех сорок два дать можно, - печально усмехнулся Данилов.
Он глянул в большое зеркало. И увидел, что стал почти совсем седым.
- Ты на седину не смотри, - успокоила Наташа, - она украшает мужчину.
- Почему-то украшательство начинается к старости. Видимо, этим мы и успокаиваем себя.
Данилов с удовольствием отметил, что время почти не коснулось жены. Конечно, она была не той веселой вузовкой, с которой познакомился он восемнадцать лет назад. Но все же она была хороша. И горькое чувство недоверия обожгло сердце. Короткая секундная ревность. Нехорошее чувство, недоброе.
Наташа жарила на кухне картошку, а Данилов сел в огромное уютное кресло. Сел и задремал сразу. Сквозь дремоту он слышал бормотание громкоговорителя, шум воды на кухне, торопливые шаги Наташи. Ему очень не хотелось вставать, надевать полушубок и ехать в управление.
Хотелось остаться дома. Проснуться утром рядом с женой, сунуть босые ноги в тапочки, пойти на кухню, заварить крепкий чай и пить его бездумно, мелкими глотками.
- Ваня, - крикнула из кухни Наташа, - иди есть.
Данилов поднялся, тряхнул головой, прогоняя дрему, и пошел к жене.
После короткой поездки домой кабинет выглядел особенно неуютным. Казалось, что никотиновая горечь намертво впиталась в стены, сделав их желтовато-грязными. Правда, это только казалось ему, стены кабинета были, как положено, покрашены до половины синей краской и до половины белой.
В дверь постучали.
- Да, - крикнул Данилов.
