прекрасный цвет лица.
— Здравствуйте.
— Ты Глашку зовешь на вы? — спросил Барбарисов. — Ей четырнадцать лет.
— Именно поэтому.
— Ты же ее видел в Москве прошлый раз?
— Господи, конечно, — сказал Сапожников. — Но у нее была коса.
— Она ее отрезала недавно.
— Ничего, ей идет.
— Папа, я есть хочу, — сказала Глаша.
— Это значит — пойдем в шашлычную, — сказал Сапожников.
— Откуда вы знаете?
— Это же ясно.
Они пошли по улицам-аллеям, и Сапожникову все хотелось протрещать прутиком по штакетнику, но он только два раза кинул окурки в висячие урны.
— Давай мне сумку, — сказал он. — Чего ты ее тащишь?
— Мы уже пришли. Обязательно возьмем вина… Надо разрядиться. Ты письмо от Глеба привез?
— Да, привез… — нехотя сказал Сапожников.
Они вошли в угловую шашлычную и сели за столик у окна. Тень. А на улице ровные одноэтажные дома и магазины.
— Вы будете пить целую бутылку вина? — спросила Глаша.
— О господи, — сказал Сапожников.
Он думал, что Барбарисов возьмет коньяку, и теперь только косился на эту педагогическую бутылку кисленького винца, он даже названия вин не знал, и сказал: 'О господи'.
И стал есть шашлык.
— Глаша, ты знаешь, раньше он был меланхоликом, — рассказывал Барбарисов. — В нем было что-то байроническое.
— Это оттого, что у меня были грязные ногти, — сказал Сапожников.
Он повеселел. Что-то ему начинало становиться почти совсем хорошо, и обида прошла.
— Почему? — спросила Глаша.
— Так полагалось влюбленным. Меланхолия и грязные ногти.
У Сапожникова даже обида прошла. О море он старался не думать. Может быть, он даже еще искупается. Море-то было общее. В крайнем случае, он будет купаться в сторонке, чтобы не видели, как у него живот растет.
Обратную дорогу Сапожников не запомнил.
Потом они долго поднимались на четвертый этаж старинного дома. Блеклые каменные ступени, незнакомый запах на площадках, чугунные перила и хорошие выцветшие двери. А потом вдруг Сапожников вспомнил стихи про юродивого, который позвонил в квартиру за милостыней, а была зима.
— Пойдемте завтра смотреть со мной фильм 'Хижина дяди Тома'? — вежливо сказала Глаша.
— Ладно, — ответил он.
— Вот мы и приехали. Это квартира сестры. Они с мужем на юге. Спать ты будешь здесь.
— Прекрасная тахта.
— Сделана по заказу, — сказал Барбарисов, застилая постель.
— Барбарисов, что это за дамочки на стенках? Ужасные картинки.
— Иллюстрации из дореволюционных французских журналов. А может быть из 'Нивы'.
— Мне они нравятся, — с вызовом сказала Глаша.
— Ну, значит, — так правильно, — согласился Сапожников.
За окном было уже совсем темно. Сапожников заснул и видел во сне нехорошее. А раньше Сапожникову кошмары снились только дома.
— Чего ты ждешь от Риги? — спросил Барбарисов наутро.
— Развлечений, — сказал Сапожников. — Нормальное чувство командировочного.
— Понятно. Сильная выпивка, много красивых баб и сувениры с видами города.
— Нет… Просто несколько солнечных дней, минимум выпивки и общество милых людей. И давай начнем разбираться в нашем двигателе.
— Нашем? — спросил Барбарисов.
Сапожников не ответил.
— Кого ты считаешь милыми людьми? — спросил Барбарисов.
— Думаешь, я знаю? — сказал Сапожников. — Тебя, наверно.
За прохладным подоконником солнечная листва, спокойные крыши. На улицу, на улицу. Тишина, тайна, шелест шагов, вывески и трамваи. Полупустой вагон, синие рельсы, и, может быть, в пролете домов блеснет море. Хорошо бы поселиться здесь навсегда.
Тут вошла Глаша.
— Папа, я есть хочу, — удивилась она.
— Надо же, все время она хочет есть, — удивился Сапожников.
— А поздороваться не надо? — спросил Барбарисов.
— Доброе утро, — удивилась Глаша.
— Доброе утро, — удивился Сапожников.
В ушах Сапожникова звенело — утро, утро, утро, — что это их понесло, черт возьми? А, чепуха! Вчерашний день не в счет. Все они встретились только сегодня.
Если бы в это утро специалисты засекли время, не пропал бы невидимо рекорд мира по марафону.
Ничего не вышло. За сорок минут Сапожников отхлестал десяток улиц, и от свидания с городом остался только портрет Полы Раксы на афише и трамвай, пролетевший с безумной скоростью.
Опять зеленые яблоки. Сапожников как с цепи сорвался.
Он затормозил и посмотрел на часы. Он не сразу разобрал, где часовая стрелка, а где минутная, мешала длинная секундная, которая отбивала секунды со скоростью пульса.
Сапожников успел к десяти, как договорились, на угол улицы Ауссекля и даже купил в киоске пачку аэрофлотовских карточек-календарей для московских знакомых. Сапожников сел на чугунную угловую скамью и развернул веером глянцевые карты. Крапом были недели и месяцы, а рубашкой — самолет, летящий над Даугавой. Можно было бы, наверно, еще отыграться, если бы знать правила. Но правил становилось все больше, и становилось скучно их заучивать. Чересчур солидно все выглядело, вот что.
Глаша переходила улицу, независимо оглядываясь по сторонам.
— Ах, вы уже здесь?
— Ах, я уже здесь, — сказал Сапожников.
Она вздернула брови.
— Как вам понравился город Рига? — светски бросила она.
— Мне очень понравился город Рига… А какие у вас отметки по диктанту?
— При чем здесь диктант? Я серьезно спрашиваю, вам понравился город?
