серый передник на сером коротком платье. И когда она низко нагибалась вытащить из грядки красную морковку, надо было отвернуться, потому что было совсем не так, как когда жена Агрария входила в великую реку. Почему не так, десятилетний Сапожников еще не знал, но надо было отвернуться.
Нюра задавала вопросы. Про все, 'А это что?.. А это как называется?..' Но ответы ей были неинтересны. Задаст вопрос и прислушается к своему голосу. А отвечать ей можно было что угодно, лишь бы сотрясать воздух. Сосед, который приходил за табаком и солью, всегда смотрел на нее не глазами, а затылком. Выслушает ее опрос и отвернется, помолчит лишнее время, давая затихнуть ее голосу, и ответит, что в голову придет. А юный Сапожников стоит посредине комнаты и переводит глаза с нее на него и обратно, пока шея не заболит.
Однажды Нюра спросила:
— Стяпан, а Стяпан, что за дерево растет в горшке на купцовой картине, зеленое? Как называется?..
— Рататандр… — ответил Степан что попало. — Табаку-то нет у вас? Мой весь…
— Пойду в сенях натреплю, — сказала Нюра. — Тебе с корешком? А то либо чистого листа?..
Сапожников спросил у среднего дядьки, учителя ботаники, тычинки-пестики:
— Где растет рататандр?
— Нет такого растения, — сказал дядька тычинки-пестики.
— А Степан сказал — есть.
— Ну-у, Дунаев… — пренебрежительно сказал средний дядька. — Он у меня больше 'уд' с плюсом никогда и не вырабатывал… Рататандр… Может быть, рододендрон?
Так и осталось в купцовом горшке — рододендрон. Ан все-таки не так. Аграрий-расстрига посмотрел невидяще своим шалым глазом и определил: 'Дерево самшит. Только маленькое'.
И Сапожников услышал тихий взрыв.
Он услышал тихий взрыв, и почувствовал нездешний сладкий запах, и увидел далеко, и страшно, и маняще-маетно леса и Волгу, и не наше море, и звезду над белыми песками, и давние народы, и будущие времена, и дерево самшит стояло неподвижно, как мираж на каменистом пути, и, как мираж, пропало. Осталась только радуга-мост через великую реку от калитки сапожниковского дома до калязинской городской библиотеки. И юный Сапожников пробежал по радуге и сказал в продолжающемся озарении:
— Можно мне взять вон ту книгу?
— С собой нельзя, — сурово ответила библиотекарша. — Только в читальне. Да не хватай все тома. Бери один.
И выдала нетерпеливому Сапожникову 'Историю искусств' Гнедича, даже в те времена значительно устаревшую.
Энтузиазм — это одно, а экстаз, наоборот, совсем другое. Экстаз нахлынет — и пропал. За это короткое время можно открытие сделать, можно дом поджечь. Сам по себе он ни хорош, ни плох. Смотря, что из него вышло. А энтузиазм — ровное пламя, само себя поддерживает, само себя питает, бежит по бикфордову шпуру, и ветер его не гасит.
Экстазу нужны пружина с бойком, детонация, а энтузиазму только пища по дороге. И потому к энтузиазму у многих есть некоторое небрежение. Взрыв каждому заметен, его без очков видно, а жизненное пламя заметно, когда руку обожжешь, и еще по результатам. Десятилетиями ходили мимо, а на площади только возня, да строительный мусор, да что-то пучится посередке, а потом однажды глядь — Василий Блаженный с цветными куполами стоит, будто всегда стоял, туристы аппаратами щелкают, посмотрите налево, посмотрите направо, перед вами памятник архитектуры. А кто сейчас про само строительство помнит? Как будто в одну ночь построила Марья-искусница. Если сказать ненаучно, на глазок, то трава растет с энтузиазмом, дерево растет с энтузиазмом. Цыпленок в яйце растет с энтузиазмом, а проклевывается с экстазом.
Здравствуй, Сапожников! Я тебя, бог знает сколько лет, не видел. Как ты прожил свою жизнь и зачем?
Глава 2
УХОДЯЩИЙ ГОРИЗОНТ
Его Вартанов взял за горло:
— Сапожников, нужно обязательно поехать в Северный-второй.
Он сказал:
— Подумаю… Меня же в Запорожье посылают?
А разговор состоялся на вечере. Был юбилей их конторы. Когда ее создавали, никто не верил, что она продержится больше года. Как только не обзывали старушку: и 'Сандуновские бани', и 'невольничий рынок', и 'центральная шарагина контора', а вот справляют юбилей, и, говорят, разгонять ее вовсе не собираются.
Они наладчики, обслуживают весь белый свет. Если что где застревает по электрической части, какая-нибудь новинка трещит, устройство, механизм, система — обращаются к ним, кто-нибудь едет и налаживает. Иногда приехавший не может разобраться. Тогда он колдует и тычет чем-нибудь куда-нибудь, после этого устройство (новинка) обычно начинает работать. Почему так получается, никто не знает. Этот метод называется 'методом тыка'.
Народ у них довольно способный, хотя кое-кто говорит, что, если бы не было их, не было бы и аварий, поэтому их еще называют 'фирма Дурной Глаз'. Основное время они проводят в разъездах, поэтому большая часть сотрудников холостяки или разведенные.
Если бы Сапожникова спросили: какое наследство ты бы хотел оставить тем, кто пойдет после тебя, ну не духовное, понятно, о духовном разговор особый, а материальное, какое? — он бы не задумываясь ответил: 'Кунсткамеру'.
Слово старое и уже давно пренебрежительное.
Потому что давно уже выросла наука из детских штанов и стремится жить систематически, а не разевать рот перед диковинами, собранными несистемно в одно место. Тут тебе и овца о двух головах, и индейская трубка мира, не имеющие, очевидно, друг к другу никакого отношения.
А разве это так очевидно? Разве их не объединяет удивление? Ведь это только потом приходит — почему? зачем? для какой надобности и откуда взялась? как сделать еще лучше или как от этого избавиться? А вначале ты должен удивиться тому, что не каждый день видишь. И лучше, если эта непохожая диковина возникает перед тобой отдельно, дискретно, автономно, как твое бытие, а не системно, как чужое мышление. Потому что мышление вторично, а первичное бытие всю дорогу поправляет наше мышление своими новинками и требует разгадок и системных выводов. Вот для чего кунсткамера — для удивления.
А если еще точнее спросить, чего бы хотело дефективное, чересчур конкретное воображение Сапожникова, то он ответил бы — кунсткамеру изобретений, которые почему-то не вышли в производственный свет божий.
Открытие — это то, что природа создала, а изобретение — это то, чего в природе не было, пока ты этого не придумал.
Если опытные люди и комиссии, которые ведут счет изобретениям, говорят, что до этого раньше тебя никто не додумался, они дают тебе справку, что ты первый, и кладут изобретение в бумажное хранилище, чтобы было с чем сравнивать, когда придет другой выдумщик, и чтобы сказать ему — велосипед уже изобрели.
Велосипеды действительно бегают. А сколько выдумок не бегает? Столько, сколько не пустили в производство. Потому что карман у общества не бездонный. И потому выдумка, в которой нужды нет, лежит себе полеживает, забытая. Проходят годы, появляется нужда, а люди не знают, как эту нужду насытить. Иногда вспоминают прежнюю выдумку, а чаще заново голову ломают.
Сапожников считал, что каждое установленное изобретение, которое не пошло в производство,
