Сапожников рассказал.
Пока не узнают, что такое желание, не узнают, что такое жизнь. И никакие механические и кибернетические модели не помогут. Вот сделали искусственного мышонка и пускают его в лабиринт, датчики всякие чувствительные при нем. Он попытается туда, попытается сюда, найдет дорогу. У него же запоминающее устройство, и потом эту дорогу он сразу находит. Внешне все как в жизни, а по существу — ничего общего. Это как в ковбойской пословице: никому еще не удавалось силком напоить лошадь. Поэтому машина штука дрессированная, а живое существо самодеятельное. А как же!
— И больше мне не попадайся, — сказал Глеб без всякой логики.
— Это ясно, — сказал Сапожников. — Так вот запомни, когда сам приползешь…
— Я? — перебил Глеб.
И они расстались.
И впервые после ссоры Сапожников увидел Глеба на совещании, когда профессор Филидоров громил его и теперь уже барбарисовский двигатель. Глеб был ласковый и улыбался, как улыбаются у них в научном зазеркалье чеширские коты. Запонки его мерцали, и Сапожников вдруг понял, почему он, Сапожников, проектирует этот провальный двигатель именно с Барбарисовым. Это ведь Глеб велел Барбарисову связываться с Сапожниковым. Вот так. В порядке старой дружбы.
Глеб ничем не рисковал. Если вдруг Сапожников придумал толковый двигатель, то Глеб участник- вдохновитель. Если же нет — горит Барбарисов, ну и, конечно, Сапожников. Да, собственно, как горит Барбарисов? Ну, помог Сапожникову по совету Глеба разобраться. И все. Бредни, и все! Это блистательно доказал Филидоров.
Доказывал, доказывал, а потом вдруг устал, что ли, вытер лоб белейшим платком и сказал:
— Прошу сделать перерыв.
Филидорову дали воды, а Глеб смотрел на свои ногти.
Ну что ж, Сапожников, реванш так реванш. С видеозаписью Глеб ошибся, вышла промашечка, старая идея твоя оказалась триумфально верна. С мышонком Глеб тоже маленько перебрал, действительно жизнь оказалась сложнее и не состояла из рефлексов, по крайней мере очевидных, но вот с двигателем у Сапожникова полный затык и кранты, выражаясь научно. Ну и, естественно, идиотская идея вдохновения — чистая фантастика.
Вот так-то.
Сапожников вспомнил, как, возвращаясь из Киева, увидел на перроне Глеба, который предложил Сапожникову подвезти его, куда ему надо. Доктор Шура поехал с ними.
Когда они шли к машине, доктор Шура озабоченно спросил:
— Ну что слышно насчет того?
— Насчет чего? — Сапожников думал, что это к нему.
— Пока ничего, — ответил Глеб — и пояснил: — Затевается кой-какая лаборатория.
И Сапожников понял, что он им неинтересен.
А потом в казенной машине Глеб обернулся с переднего сиденья и объяснил Сапожникову все, что он думает о нем, о его двигателе и о его маловразумительных гипотезах. …Мы, конечно, могли бы рассказать здесь, какими доводами и в каком тоне разнес малограмотного Сапожникова Глеб, свирепый оппонент. Но скажем только о тоне. …Как велел он ему внимательней читать книжки, хотя бы вузовские учебники, если уж ему другого понять не дано, и так далее… Как советовал ему повышать общую грамотность, а не дискредитировать науку дилетантским и нигилистическим к ней отношением, ну и прочее в том же знакомом духе.
В общем, высек Сапожникова как хотел. В науке это как делается? Секущий делает вид, что раздражение его — от зряшной траты времени на пустяки. А на деле копни поглубже — обнаружишь раздражение житейское. Но кто в этом признается? Никто? Дураков нет.
Но Сапожников высеченным себя не почувствовал и спросил себя: означает ли, что всякий, кто выскажет предположение, которое другим в голову не приходило, непременно Коперник? Нет, конечно. Однако каждое, заметьте, каждое нетривиальное предположение должно быть рассмотрено, чтоб, не дай бог, Коперника не пропустить. Иначе нечего болтать о научно-технической революции, а надо так и говорить — престиж.
Потому что наука-это не девица, которую никто не хочет, так она всем надоела воплями о своей невинности, наука — это в конечном счете философия, то есть любовь к мудрости, если перевести это слово.
Это о тоне.
Что же насчет научных доводов, которые оппонент привел против доводов Сапожникова, то они изложены в отличных вузовских учебниках, и желающие могут там с ними подробно ознакомиться. Однако ни в одном учебнике не сказано, что любой вопрос закрыт раз и навсегда. Нет там такого довода.
Все высказал Глеб, свирепый оппонент, и ему наконец полегчало. Сапожников сказал 'ага' и попросил его высадить. А продолжение этого разговора Сапожников вспоминать не мог, потому что ничего об этом не знал.
— А зря ты его так, Глеб, — сказал доктор Шура, когда поехали дальше.
— Чтобы всякий дилетант не лез со своими идеями. Только дешевая суета. Обнаглели.
— А мне его жаль.
— А науку тебе не жаль? А меня тебе не жаль? Два дня на него убил, а ведь у меня давление и своих дел полно.
— Тебя мне не жаль, — сказал доктор Шура. — У тебя была задача растоптать профана, а он думал, что нам от его идеи будет хорошо.
— Погоди, — сказал оппонент. — Ты еще меня поймешь. Тебе еще самому с ним придется столкнуться.
— Свят, свят, — сказал доктор Шура.
Но оппонент и здесь оказался прав — доктора Шуру это не миловало. Но это не сейчас. Об этом будет рассказано дальше.
А оппонент, расставшись с доктором Шурой, поехал к себе в институт, где он был почти главным, весь день занимался четкими делами, а потом, поздно ночью, вернулся в свой дом, расположенный напротив зоопарка, в свою квартиру. Зажег свет в комнате, хотел выпить чаю, но не выпил. Хотел зайти к жене, которая уже спала в соседней комнате, но не зашел. Хотел включить приемник, но не включил. Потом погасил свет и подошел к окну. А за окном была ночь и фонари и на асфальте — невидимые следы оппонента, ведущие к его собственному дому. На улице было очень хорошо, и оппоненту вдруг захотелось туда, в зоопарк, где моржи и где белые медведи печенье ловят. Но для этого нужно было дождаться утра, а дождаться было почти невозможно. Потому что где-то сейчас посреди Москвы брел Сапожников, который совершенно задаром хотел сделать, чтобы оппоненту было хорошо, и время бежало, и бежало, и было необратимо, и оппонент заплакал — да что толку?
— Ужасно это все… — сказал оппонент. — Ужасно… Ужасно, что я прав.
— Глеб, — позвала жена, — ты пришел?
— Нет еще, — сказал Глеб…
И на этом две параллельные истории из жизни Сапожникова — прошлая и нынешняя — сливаются в одну, и дальше, как говорят музыканты, оркестр играет тутти, то есть все разом.
Глава 27
ФЕРДИПЮКС
Была в свое время знаменитая фраза одного искусствоведа, который объяснил, как обезьяна стала прямоходящей, — 'в этот момент руки обезьян потеряли почву под их ногами'.
Нечто подобное, в переносном смысле конечно, произошло с Викой — когда она встретила на своем пути Сапожникова. Ей показалось, что горизонт от нее малость отдалился. Это первый признак того, что
