— Так против чего же ты все-таки выступаешь, Сапожников? — спросил Глеб и стал ждать ответа.
— Я не против. Я — за, — сказал Сапожников. — Я за ремесло и за фердипюкс.
— Ремесло — это стандарт. Стандарт противен, — сказал Глеб. — И мы со стандартом боремся.
— Это ужасно, — сказал Сапожников. — Ужасно, если вы победите. Но я думаю все же, что вы не победите. Стандарт — это великое достижение в технологии. Я хочу позвонить по телефону, чтобы мне на дом привезли телевизор 'Электрон', а я бы его только включил и смотрел бокс, где Кассиус Клей делает что хочет с Фрезером, потому что Кассиус Клей фердипюкс, а Фрезер выполняет программу и каждый раз ошибается. А не хватать за локоть молодого продавца и жарким шепотом просить его подобрать за дополнительную плату телевизор 'Электрон', но не жирный, а попостней и с мозговой косточкой.
— А если токарю надоест крутить гайку по чертежу? — спросил Глеб, ища союзника в Генке. — Тогда как? То есть ему надоест работать руками, и он захочет работать головой? Тогда как?
— Во-первых, нет такого ремесленника, который бы не работал головой. Ты просто не пробовал, Глеб. Не путай стандарт и однообразие. А если ему надоест однообразие, он должен придумать, как сделать две гайки вместо одной, или придумать автомат для нарезки гаек, или придумать элемент, заменяющий гайку вообще. То есть перейти в фердипюксы.
— Я не хочу переходить в фердипюксы, — сказал Фролов. — Я хочу резать свою гайку. Я люблю однообразие. Оно успокаивает.
— Тогда о чем спор? — спросил Сапожников. — Я же знал, Гена, что ты не захочешь перейти в фердипюксы. Вот ты, как и Глеб, почему-то считаешь, что в науке и в искусстве…
— Ничего я не считаю… — вызывающе сказал Фролов. — Почему ты объединяешь меня с Глебом? Я говорил о совести.
Так. Слово было сказано. Хотя и не Сапожниковым, но было сказано — объединяешь.
Глеб поднялся, подошел к Сапожникову и стал смотреть ему и глаза.
— Ты сумасшедший, Сапожников, — сказал Глеб.
— Это я уже слышал, — сказал Сапожников. — Я алжирский бей, и у меня под самым носом шишка.
— Почему ты людей обижаешь?
— Ничего ты не понял, Глеб, — сказал Фролов. — Мы об него сами обижаемся, как о булыжник… Все важно — и ремесло, и фердипюкс. Не надо только перепутывать. А то одна показуха получается. Сапожников — фердипюкс, это ясно. Верно я говорю, Сапожников?
— Не подсказывай мне ответ, Гена, — сказал Сапожников.
Потом он засмеялся, сделал танцевальное па в центре комнаты, закрыл глаза и повалился на пол.
— Неожиданности хороши в меру, — сказал Глеб.
— Фролов кинулся поднимать, но Глеб остановил его.
— Нельзя… — сказал Глеб. — Скорую помощь… Быстро… Инфаркт, наверно.
Палец Вартанова не попадал в единицу на диске и все промахивался мимо.
— Допрыгался, фердипюкс… — сказал Филидоров, который во время дебатов не произнес ни одного слова и настолько затих в своем углу, что о нем постепенно забыли, хотя вначале явно старались показаться и понравиться ему.
— Эх, вы! — наконец крикнула Нюра. — Ему же людей жалко! Понятно вам? — И снова крикнула: — Сапожников!
Глава 28
БАГУЛЬНИК
Как на самом деле было, никто не знает, но рассказывают вот что: шел по улице человек, шел и шел, а потом вдруг упал. Подбежали к нему, смотрят, а он не тот. Какой он прежде был, никто, конечно, не знал. Шел себе по улице и шел, а когда упал, смотрят, он совсем не тот. Ну конечно, тут шуры-муры, туда-сюда, то-се, подбежал второй, поднял человека, пустил его по улице — идет. Как колесо покатился. Опять стал тот самый. Никакого интереса.
Вика сказала Сапожникову:
— Ну что ты мне всякую чушь рассказываешь… Ну, а кто он, тот человек?
— Кто?
— Который упал?
— А-а.
— Нет, правда, кто?
— Это был я.
— А второй, который его поднял?
— Это был тоже я, — сказал Сапожников. — Однажды раненый упал на льду и разбил лицо. Это был тоже я, а однажды я замахал крыльями, взлетел на забор и закукарекал. Это был тоже я.
— Ты очень чувствительный.
— Нет, — не согласился Сапожников. — Я задумчивый.
— Ничего, все еще наладится, — сказала Вика — Ты еще выпутаешься.
На подоконнике стояла хрустальная ваза колокольчиком. Вика воткнула в нее какие-то прутья и налила воды. Два дня они стояли веником, а на третий брызнули розовыми цветами.
Сапожников только хотел было сказать ей, что вот, мол, сухие прутья, если их поставить в вазу да налить воды — и другое в этом роде, — только рот раскрыл, а она тут же все сообразила.
— Ты мыслишь образами, — сказала Вика, — не инженер, а прямо какой-то Белинский.
— Я — сломанный придорожный цветок татарник, — сказал Сапожников. — Я — Хаджи Мурат. Меня теперь только в хрустальную вазу ставить… Ничего нельзя, двигаться нельзя, пить нельзя, курить нельзя…
— Только без пошлостей.
— Я ни слова не сказал о женщинах. Что ты взвилась?
— Я тебя знаю.
— Вот-вот, курить нельзя, пошлости говорить нельзя… Слушай, — сказал Сапожников, — мне сегодня улица снилась. Лето, а по асфальту идут глазастые девчонки в мини-юбках, с вытаращенными коленками…
— Противно, — сказала Вика.
— Ты же сама такая.
— Я бы их из пулемета расстреляла.
— А не жалко?
— Жалко, — сказала она.
И Сапожников вдруг откинул одеяло и выскочил на холодный пол. Ничего. Жив.
Вика крикнула:
— Ты что?
Сапожников стоял на паркете на дрожащих ногах.
— Совсем с ума сошел, — сказала Вика, — совсем…
Сапожников похлопал себя ладонью по ноге.
— Волосики… — сказал он.
Вика вылетела из комнаты.
— Не сердись, — крикнул Сапожников. — Пошлости тоже зачем-то нужны.
Хлопнула входная дверь.
— Тишина, ты лучшее из того, что я слышал, — сказал Сапожников и, держась за стенки, выбрался в коридор, где у него возле холодильника имелась гиря.
