— Толик!
— Вика, почему, когда ветра нет, ты в штанах, а когда ветер, ты в короткой юбке?
— Прекрати…
Вика поймала свою юбку, и Толя познакомил ее с доктором Шурой.
Ну то-се, и доктор Шура с негодованием рассказал о дихотомии и о сапожниковском к ней небрежении.
— Представляете себе?
Но Вика сказала:
— А почему только два способа искать иголку в стогу? Либо по соломинке перебирать, либо ваша дихотомия? Да и как еще узнаешь, что вместе с ненужным и нужное не выкинешь?
— Третьего не дано, — сказал доктор Шура.
— Ну да, не дано!.. — не согласилась Вика. — Если иголка важная, можно стог поджечь. Если нельзя поджечь — можно промыть. Если нельзя промыть — можно просеять через магнит. Я вам еще сто штук придумаю.
— Ты знаешь, — сказал Толя. — По-моему, ты Сапожникову годишься.
— Главное, чтобы он так думал, — сказала Вика.
Доктор Шура поскучнел.
— Ну, вы идете?
— Да уж опоздали, пожалуй, — сказал Толя.
И доктор Шура пошел на вокзал один.
— Я ничего не успел для нее сделать, — сказал Аркадий Максимович, когда стоял уже на площадке, а молодая проводница плиту — ступеньку опускала.
— А ничего и не надо, — успокаивал его Сапожников. — Сначала Атлантиду буду кормить я. Она ко мне привыкла. А когда уеду — у моих друзей поживет, у Дунаевых. К Нюре всякая живность липнет.
— Как бы она меня не разлюбила за это время.
— Что она, человек, что ли? — сказал Сапожников. — Чересчур многого вы от нее хотите.
— Чересчур умные все стали, — сказала проводница.
Поезд тронулся. Проплыли белые вывески на вагонах — откуда идет поезд и куда. Ушел поезд, и открылась другая сторона перрона, на которой стоял запыхавшийся доктор Шура, только что вбежавший, и смотрел на Сапожникова.
— Эй, как тебя… Ботинков! — крикнул доктор Шура. — Почем нонче идеи?
— Полтора рубля ведро, — ответил Сапожников. — Слушай, отличник учебы… говорят, в Москву еще лучший профессор приехал, чем твой… Учебников набирают для полной шлифовки… Хочешь, устрою поноску носить?
Доктор Шура оскорбительно показал ему язык и хотел уйти.
— Стой! Пивом угощу! — воскликнул Сапожников.
И доктор Шура остался.
Из этого в дальнейшем вышло много последствий.
А потом Сапожников поехал в рижскую сторонку и волновался. Там он будет занят работой.
— Рыбы там поедим, — сказал Генка Фролов.
— А зачем? — спросил Сапожников. — Ты рыбу любишь?
— Неважно, — сказал Генка. — В каждом месте надо есть то, что оно производит.
— В общем-то правильно.
— Но это не главное… Главное, там кековское пиво.
— Какое?
— Кековское… Там есть такое место Кеково. Совхоз или колхоз — они пиво производят, даже ларьки в городе есть.
— А чем оно замечательно? — спросил Вартанов.
— Говорят — с четвертого стакана ломаются. Чудо, а не пиво.
— Откуда ты все знаешь, Гена? — спросил Сапожников.
— Живу, — ответил Фролов.
'…Полак, сын Скилура, напал на Херсонес, и жители его просили помощи у царя Митридата Евпатора.
В то время Митридат владел уже Югом и Востоком Понта Евксинского, а теперь он пожелал захватить наши берега.
Митридат послал Диофанта с флотом, и тот разбил скифов Полака и тавров и вернулся в Понт.
Но через год скифы снова напали на жителей Херсонеса, и Митридат снова послал Диофанта, и тот разбил скифов в Каркентиде в жестокой битве мечей и занял Скифию, города и столицу их Неаполь. Но Херсонес перестал быть свободным и подпал под силу Митридата и державу его.
И Пантикапей, город наш прекрасный, ждал, что будет, потому что с Востока шли сарматы. И некоторые племена, подвластные нам, отпали от нашего царства, и царь наш Перисад посылал дары сарматскому царю.
И жители города роптали и вспоминали о вольности своей. В Феодосии и Пантикапее среди скифских и меотийских рабов было волнение'.
— Я хочу с тобой поговорить, — сказал Вартанов.
Это был последний день перед отъездом, и Вартанов сказал:
— Я хочу с тобой поговорить.
Они расположились на моложавой траве у каких-то давних руин. Дышали, смотрели втроем в розовое небо, в котором летали райские птички.
Вартанов сказал:
— Зачем тебе все это нужно?
— Ты про что?
— Ну ты знаешь, про что… Зачем ты живешь так, как ты живешь?
— А как надо? — спросил Сапожников.
— Надо заниматься своим делом, — сказал Вартанов. — Зачем ты лезешь в те области, где ты не специалист?
— Может быть, именно поэтому, — ответил Сапожников. — Я ничего не пробиваю из своих выдумок, я высказываю соображения. Налетай, бери. А зачем ты лез в здешние дела и махал руками? Вот и я поэтому.
— Но я же махал руками, потому что было все очевидно!
— А может быть, и мне очевидно?
— Не может этого быть, — сказал Вартанов. — Ведь я тебя знаю вот уже сколько лет. Ты теперь и в историю лезешь.
— Да, — сказал Сапожников. — Я влез в историю. Потому что без истории уже нельзя.
— Но у тебя нет достаточных знаний. Знаний. А все знать нельзя.
— Одному знать нельзя, — возразил Сапожников. — А всем вместе можно.
— Но так оно и происходит на деле. Знают все больше и больше… а разве все счастливы, — сказал Вартанов и перебил сам себя: — Это поразительно и смешно. Сегодня Станиславского не приняли бы в театр потому, что он не кончал студию имени Станиславского… а Ван Гог и Гоген считались бы самодеятельностью. А уж о Циолковском и говорить нечего. С ним и говорить не стали бы. Он не окончил Авиационного института, не служил в НИИ и не имел знания.
— Ладно… разберемся, — сказал Сапожников. — Могу еще добавить монаха Менделя, основателя генетики, каноника Коперника, основателя нынешней астрономии, химика Пастера, основателя микробиологии. Ну, этого все знают.
— И химика Бородина тоже все знают, — резвился Фролов, — и доктора Чехова тоже все знают.
— Сухопутного офицера Льва Толстого и морского офицера Римского-Корсакова, — начал смеяться Вартанов и долго смеялся.
— Искусство не бери, — вмешался Фролов. — В искусство всегда откуда-нибудь переходят. Ты науку бери и технику.
