Джон Апдайк
Докторша
– Акулы? – Веснушчатый носик докторской жены стал словно еще острее. На миг обесцвеченные промелькнувшей мыслью глаза наполнились зеленью карибских волн. Шею ей перерезала поверхность воды. Воздух сверкал. – Да, акулы у нас водятся. Черные и довольно большие.
Лежащий возле нее на воде Ральф рывком перевернулся и стал вглядываться в берилловую глубину. От резкого движения вода вокруг вспенилась и сделалась молочной. Жена доктора рассмеялась неожиданно молодым смехом.
– Ох уж эти американцы! Какие вы пугливые! – И с довольной улыбкой она еще глубже опустилась в воду. Волны нежно плескались у самых ее губ, потихоньку снося ее к берегу. Черты лица у докторши были мелкие, кожа в этом климате покрылась веснушками и покраснела, жесткие рыжеватые волосы выцвели и потеряли блеск от ежедневного купания в море. – Сюда акулы редко заплывают. – Она откинула голову и теперь глядела прямо в небо. – И то лишь когда начинается отлов черепах – их привлекает кровь. Нам хорошо, у нас море далеко мелкое, а вот на Сен-Мартене[1] сразу глубоко, там об акулах забывать нельзя.
Она повернулась и с улыбкой поплыла к нему, небрежно и уверенно, как плавают полные женщины, которых легко держит вода.
– Какая жалость, – ей было трудно говорить, вода заливалась в рот, и приходилось вытягивать шею, – какая жалость, что уехал вик Джонсон. До чего был милый человек. Наш старый англиканский викарий. – Слово «викарий» она произнесла насмешливо, как будто даже с легким вызовом. Она встала рядом с ним и протянула руку к горизонту. – Вот кто далеко заплывал. У него был громадный черный пес, звали его Хукер, они всегда вместе плавали. Вик плывет и плывет в открытое море, а когда устанет, ляжет на воду, возьмет пса за хвост, и тот тащит его обратно. Ну и картина была – старый толстяк с седыми космами верхом на собачьем хвосте. Никаких акул он не боялся. А как далеко уплывал – с берега его было почти не различить!
Они стояли по пояс в воде. Ральф сделал движение в сторону берега, и она тоже пошла за ним; по теплой прозрачной воде побежали волны. Она была гораздо ниже его, ее голос бил ему в плечо.
– Да, жалко, что он уехал, – говорила она. – Очаровательный старикан. Он здесь прожил сорок лет и очень любил этот остров.
– Я его понимаю.
Ральф обвел взглядом полукружье залива, словно его глазами – глазами человека, попавшего сюда впервые, – жена доктора могла заново увидеть красоту острова, а ей – он это смутно чувствовал – следует о ней напомнить. Белая полоска пляжа была совершенно пустынна. Местные жители появлялись здесь, только когда им надо было куда-нибудь пройти. Их домики на сваях стояли за неровной грядой валунов, окаймляющей песок, – оштукатуренные и выкрашенные розовой краской, деревянные, выжженные солнцем и высушенные ветрами до цвета старого серебра, заплатанные кусками расплющенных керосиновых бочек, крытые толем или красным от ржавчины рифленым железом. Они поднимались из невысоких зарослей темной зелени вперемежку с недостроенными печами для обжига. Цветов было мало, стоял январь. Но под шелестящими листьями кокосовых пальм висели гроздья орехов, а высоко в небе плыли легкие белые облака, такие как на его родине весной, говоря о том, что все цветет здесь и плодоносит круглый год. Гор нигде не было видно, остров лежал ровный, плоский. С самолета он показался им лишенным третьего измерения двойником или схематической картой Сен-Мартена, который ощетинивался над поверхностью моря своими пиками, словно осколок Вермонтских гор. На Сен-Мартене берега были круты и опасны, здесь – мелководье и тишина. Там голландцы и французы строили модные отели и рестораны, приманивая американские доллары; здесь почти никто никогда не бывал. Даже названия здесь были на редкость незатейливы: Восток, Запад, Дорога, Лес – так делился остров в географическом отношении. Поросшие кустиками осыпи коралловых рифов по правую сторону залива, где никто не жил, назывались Горы. Деревня называлась Бухта, оранжевые скалы на противоположном берегу – Скалы. Сейчас, в эти короткие зимние дни, низкое солнце склонялось вечером к ним примерно в половине седьмого, касаясь поверхности воды у пальцев закинутой в море руки суши. Оно быстро тонуло, но ленивый свет еще медлил погаснуть среди домов и зарослей олеандра. Сейчас было пять, маленький шар тропического солнца, еще не начавший наливаться красным, покорно пронизывал белым сиянием притихший воздух. Воздух был так же ласков и нежен, как вода; ни он, ни она не таили и тени угрозы. Переходя из одной стихии в другую, Ральф подумал, что сейчас это просто разные оттенки безграничной, разлитой над всем миром доброты.
– Я тоже, но не только поэтому, – сказала жена доктора. – Он любил здешних людей. Он построил для них три церкви и, вообще, сделал столько добра. Мы говорим о здешнем священнике Джонсоне, – объяснила она оставшейся на берегу с детьми Ив. – О нашем англиканском пасторе. Он в прошлом году оставил дела и вернулся в Англию. Кажется, он из Суссекса.
– Он любил здешних людей? – спросила Ив. Она все слышала – звуки разносились здесь далеко в тишине, нарушаемой днем лишь шепотом прибоя да изредка голосами, зовущими кого-то по-английски, певуче и непонятно.
Жена доктора бросилась на песок.
– «Эти люди – мои дети», – торжественно произнесла она басом и резко рассмеялась. – Да, он их любил. Он им отдал жизнь. – Звонкий, как у школьницы, голос и ясные наивные глаза странно не сочетались с телом немолодой уже женщины. Полные ноги были в узлах вен, дряблое, увядшее личико покрыто паутиной мелких морщинок, еще более заметных оттого, что кожа в глубине их, там, где не достает солнце, была белая. – Своих детей у него не было, – пояснила она. – Никого не было, кроме этого ужасного пса Хукера. Занятный был старикан. Вам бы, наверное, понравился. В Америке, я думаю, таких не встретишь.
– Я уверена, что понравился бы, – сказала Ив. – Ханна часто говорит о нем.
Ханна была их кухарка, женщина за тридцать, но тихая и застенчивая, как молоденькая девушка. Лицо у нее всегда пылало, наверное от смущения, и она как бы наперекор своему смущению всегда негромко напевала в кухне церковные гимны. Дети ее обожали, хотя сначала робели перед ней из-за темной кожи. Когда она поднимала двухцветный палец и призывала их быть хорошими и добрыми, у них от восхищения широко раскрывались глаза. Их никогда раньше не учили добру всерьез. Ральф и Ив не рассчитывали здесь на прислугу. Они выбрали самый глухой островок, какой только можно найти на карте. Но дом сдавался вместе с Ханной: его хозяйка, стройная, как пальма, вдова, дети которой выросли и разъехались – кто во Флориду, кто в Перу, кто на Антигуа, решила, что им без Ханны не обойтись. И оказалось, что действительно не обойтись. Сами они никогда бы не разобрались в сложностях этого загадочного мира. Например, Ив ни за что не справилась бы с закупкой еды – тут вести о том, где что можно купить, передавались из уст в уста: таинственные голоса, неуловимые как ветер, приносили слух, кто только что заколол свинью, чья лодка вернулась с уловом. Лавок в деревне было множество, почти каждый дом чем-нибудь да торговал, хотя бы контрабандными сигаретами с Сен-Мартена, которые продавались здесь по самым несообразным ценам. Что же касается магазина, который официально считался здесь главным (ряды полок вдоль длинного цементного коридора в здании таможни), то даже часы его работы оказались для американцев тайной за семью печатями. На тяжелой зеленой двери с ползущими вверх строками, которые еще в незапамятные времена кто-то вывел мелом: «Внимание, братья! Внимание, друзья! В четверг после обеда магазин работать НЕ БУДЕТ!» – неизменно висел замок.
– А-а, Ханна. Ханна славная. – Докторша перевернулась на живот. К складкам жира на ее бедрах прилип песок, похожий на влажный сахар.
– Да, очень славная. Она замечательная женщина. По-моему, здесь все люди замечательные. Они к нам замечательно относятся. – Такая горячность была несвойственна Ив. Интересно, подумал Ральф, что произошло между женщинами, они всего второй день как познакомились. – Я понимаю, почему преподобный Джонсон так любил их, – добавила Ив, осмотрительно понизив голос. Они были совсем рядом, их домишки спускались чуть не к самой воде, и, хотя все ставни были закрыты, пестрые от заплат стены, казалось, жадно ловили каждое слово.
Жена доктора снова перевернулась на спину. Какая беспокойная женщина!
– Да, – сказала она.
Белый склон лизнула длинная, закрученная в тугой завиток волна и растаяла в песке возле самых их
